Золотое кольцо всадника - Валтари Мика Тойми - Страница 37
- Предыдущая
- 37/84
- Следующая
Парочка зрителей тут же вскочила с мест и закричала, что такая игра слишком жестока и что собак мучить нельзя. Тогда один из христиан нанес мечом милосердный удар и прекратил страдания животного.
…А Юкунд все еще сражался. Вооруженный дубинкой с шипами мужчина, увидев, что среди приговоренных он самый смелый и лучше других орудует мечом, шагнул к подростку, чтобы защищать его с тыла. Вдвоем им удалось серьезно ранить еще одного льва.
Толпа была так довольна, что кое-кто начал уже поднимать вверх большие пальцы, но спасение запоздало: храбрый Юкунд встретил свою смерть.
Все остальное оказалось малоинтересной кровавой бойней. Два льва нападали на сбившихся в кучу беззащитных христиан, а те даже не двигались с места, чтобы хоть как-то развлечь публику. Они продолжали стоять, тесно прижавшись друг к другу, и львам приходилось вытаскивать их по одному.
Я даже был вынужден приказать спешно отправить в помощь львам двух медведей. В самом конце, когда все христиане уже погибли, между львами и медведями произошла замечательная схватка, причем раненый лев за свою безрассудность заслужил оглушительные аплодисменты.
Я был огорчен смертью Юкунда, хотя и знал к тому времени о событиях, происходивших в саду у Тигеллина, пока Рим полыхал огнем; они означали, что Юкунд заслуживал сурового наказания. Но к этому я вернусь чуть позже. Теперь же я продолжу рассказ о дне его гибели.
Мне надо было следить за тем, чтобы представление продолжалось, но тут ко мне подошел один из рабов, служивших в моем загородном доме в поместье в Цере, и, сияя от радости, сообщил, что этим утром Клавдия родила прекрасного мальчика. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо, и Клавдия просит моего согласия назвать сына Клементом.
Я расценил как благоприятное предзнаменование то обстоятельство, что мой младший сын родился именно тогда, когда старший, Юкунд, погиб, мужественно сражаясь со львом. Правда, я не считал имя Клемент — «кроткий» — подходящим для мальчика, появившегося на свет в этот полный мрачных событий день, но на радостях решил согласиться с Клавдией, чтобы не пускаться в подробности и длительные объяснения по поводу своего отказа. Однако в душе, мой единственный сын, я десять лет называл тебя Юлием.
Представление, яркое и красочное, продолжалось до самого вечера. Естественно, случилось немало неожиданностей — неизбежных, впрочем, когда на арене находятся дикие звери. Чаще всего недоразумения удавалось разрешать, и многие хвалили меня за хорошую организацию спектакля. Некоторые зрители заключали пари, и в толпе нередко вспыхивали драки, к чему, впрочем, в цирке давно привыкли.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда представление достигло наконец своего пика — сцены с девушками и быками. Восторгу толпы не было предела, когда ворота настежь распахнулись и на арену вырвались около тридцати быков, к рогам которых были привязаны полураздетые юные христианки. Завистники из Неронова театра захотели снискать себе все лавры, и после долгих споров я согласился на то, чтобы именно они привязывали девушек. Конечно же, эти бездари и их помощники сделали все из рук вон плохо, и потому мне пришлось-таки звать на помощь своих опытных скотоводов.
Каменная глыба, которую нам с таким трудом удалось вытащить на арену, к сожалению, оказалась ненужной. Пока актеры Нерона нечленораздельно бубнили что-то в рупоры (кажется, они пересказывали толпе историю Дирки), быки с легкостью стряхивали девушек, подкидывали в воздух легкие тела и нанизывали на рога. И всего лишь два животных разбили своих Дирок о камень, как того и требовала историческая правда.
Но, поверь, Юлий, моей вины тут не было.
Наконец всех оставшихся в живых христиан выгнали на арену к быкам, и, к моему несказанному удовольствию, они повели себя с невероятным мужеством, забыв о присущей им бесстрастности. Людей словно охватило внезапно сильнейшее желание умереть, и они помчались, как бы соревнуясь в беге, прямо на быков, чтобы броситься им на рога.
Толпа бурно приветствовала самоубийц и даже начала испытывать к ним некоторое сочувствие.
Когда же эта игра подошла к концу, быки стали бодать тела распятых, валить на землю кресты и биться о защитное ограждение с такой силой, что зрители, сидевшие неподалеку от него, начали серьезно опасаться за свои жизни. Однако представление уже закончилось.
Взглянув в небо, я смог с облегчением вздохнуть и отдать лучникам приказ убить быков. Они проделали это с таким мастерством и отвагой — причем зачастую с близкого расстояния! — что зрители и их тоже наградили благодарными аплодисментами. А я-то боялся, что эта необходимая заключительная часть спектакля будет для толпы утомительной!
Тигеллин хотел в довершение ко всему сжечь еще и ограду с распятыми на ней христианами, однако Нерон не согласился на это, ибо полагал, что огонь может распространиться и повредить его цирк.
И вот, пока толпа потоками текла через все выходы, несколько преторианцев ходило по арене, копьями добивая полуживых христиан: император решил, что их страдания не должны длиться дольше, чем страдания тех, кто был сожжен заживо или убит дикими зверями.
Меня могут спросить, отчего это я не поберег моих ценных диких быков, и я отвечу, что счел за лучшее прикончить их. Конечно, зрители могли бы еще долго наблюдать за тем, как служители гоняются за животными по всей арене, но это наверняка показалось бы им скучным и испортило бы впечатление от спектакля. Кроме того, быки были такими дикими, что при их отлове и доставке к клеткам могло бы погибнуть несколько моих людей. И наконец, я намеревался послать Нерону такой колоссальный счет за зверей, что смерть тридцати быков почти ничего не значила для меня.
Тигеллин, который всегда стремился быть на виду, полагал, что приготовил лучший на сегодня подарок для толпы, спешившей теперь в сады Агриппины на праздничную трапезу, обещанную Нероном каждому римлянину. Глава преторианцев воспользовался своим правом вершить правосудие за пределами городских стен и приказал, чтобы парк освещался тремя тысячами горящих христиан, которых утром отделили от остальных и разместили в садах под охраной. (На арене просто не хватило бы места для спектакля с участием пяти тысяч человек.)
Пока в цирке шло представление, вдоль песчаных дорожек и вокруг бассейнов были установлены шесты и столбы с привязанными к ним ремнями христианами. Ремней, однако, не хватило, и потому некоторых попросту прибили к столбам гвоздями.
Потом смертников обмазали смолой и воском, которые с огромным трудом сумел достать один из приближенных Тигеллина. Оказалось, впрочем, что этого количества недостаточно для сколько-нибудь продолжительной иллюминации, и потому пошли в ход и масло, и еще какие-то горючие жидкости.
Да, я чуть не забыл упомянуть о недовольстве преторианцев, которым было поручено все это делать, — ведь они так и не попали на цирковое представление, занятые копанием ям и установкой столбов под жаркими лучами осеннего солнца.
Когда толпа зрителей торопливо покинула цирк, направляясь в наступивших сумерках к месту раздачи еды, солдаты побежали впереди, зажигая живые факелы вдоль дороги. Христиане горели, испуская крики боли и распространяя удушающее зловоние, и нельзя сказать, что люди по достоинству оценили это невероятное зрелище.
По правде говоря, многие знатные римляне потеряли аппетит из-за неприятного запаха горящей человеческой плоти и поспешили домой. Оставшиеся опасались, что сады могут загореться от капель горящей смолы и воска, попадавших на сухую траву оттого, что христиане отчаянно извивались и корчились в муках. Многие люди обожгли себе ноги, когда пытались затоптать красневшие вокруг шестов и столбов угольки.
Появившегося вскоре Нерона, по-прежнему облаченного в наряд возничего, приветствовали теперь куда холоднее, чем он ожидал. Вокруг царило мрачное молчание, и он заметил нескольких сенаторов, которые направлялись назад, в город.
Император сошел с колесницы, чтобы подойти к зрителям, поговорить, пошутить и пожать им руки, но никто не засмеялся его шуткам. Когда же он попытался уговорить Петрония остаться, последний сказал, что терпел унылое зрелище только ради их старой дружбы и что теперь его желудок протестует, ибо не в силах вынести говяжье жаркое, пропитанное тошнотворной вонью горелого человеческого мяса.
- Предыдущая
- 37/84
- Следующая
