Людишки - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 42
- Предыдущая
- 42/77
- Следующая
Фрэнк закрыл краны и вышел из душевой кабинки. Итак, жизнь продолжается.
Он повесил белье на батарею, разложил носки на абажуре, чтобы те высохли от тепла лампочки, а рубашку набросил на веревку, которая висела над ночником, стоявшим на круглом фанерованном столике. Закутавшись в полотенце, Фрэнк обзвонил несколько заведений, которые, если верить местному телефонному справочнику, круглосуточно торговали «на вынос». Три номера не отвечали, в одном месте сказали, что мотель находится слишком далеко, и лишь пиццерия согласилась прислать ужин, предупредив, что доставка стоит десять долларов и займет не менее сорока пяти минут.
– Согласен, – ответил Фрэнк. – Номер сто двадцать девять.
Впрочем, он вовсе не был уверен, что сможет есть. Желудок уже начинал болеть, но это были не голодные спазмы, хотя в последний раз Фрэнк ел часов четырнадцать назад. Однако рано или поздно изнеможение, вызванное смертью старика и стычкой с Джоуи, должно будет утихнуть, и тогда он непременно почувствует голод.
Фрэнк принялся вскрывать пакеты и коробки, вываливая добычу на круглый столик. Она составила пятьдесят семь тысяч восемьсот двадцать долларов. Это было меньше, чем обещанные восемьдесят тысяч, но больше, чем половина, которой ему пришлось бы довольствоваться, не окажись Джоуи такой подлой скотиной.
Фрэнк взял две сотни на текущие расходы и, засовывая их в бумажник, наткнулся на визитную карточку Мэри-Энн Келлини, женщины-адвоката из Небраски. Едва ли она могла чем-то помочь ему в Огайо, да и в Иллинойсе тоже, если уж на то пошло, но все же он решил сохранить карточку. Мэри-Энн Келлини – просто молодец. Встреча с ней стала единственным светлым событием в жизни Фрэнка с тех пор, как он в последний раз вышел на свободу.
Фрэнк помнил ее совет: не размениваться на мелочи, браться только за крупные дела. Ну что ж, Мэри-Энн, я провернул крупное дело и теперь могу на время угомониться. Это, конечно, не восемь миллионов, но пятьдесят семь тысяч – тоже весьма приличная сумма. Вы это имели в виду, Мэри-Энн?
Усмехнувшись при мысли о том, как отреагировала бы Мэри-Энн, узнай она, что давешний попутчик столь буквально последовал ее совету, Фрэнк вновь убрал деньги в чемодан, складывая их рядами. Теперь, освободившись от упаковок, деньги занимали чемодан лишь наполовину.
У старика, вероятно, были внуки. Может быть, в одном из его карманов лежали гостинцы.
Наверняка. Во всяком случае, Фрэнку достался тот еще гостинчик – пистолет. Фрэнк согнал с лица улыбку и, спрятав пистолет вместе с деньгами, запер чемодан и поставил его на пол в чулане без дверей.
Фрэнк и сам не понимал, зачем он оставил пистолет. Он, как и раньше, даже больше, чем раньше, не верил в насилие, и тем не менее в нем произошла какая-то перемена. Разумеется, Фрэнк сталкивался с насилием всю жизнь – и в тюрьме, и на улицах, – но оно никогда не подступало так пугающе близко. Насилие всегда было рядом, но Фрэнк никогда не оказывался в его средоточии, ему не доводилось совершать насилие или оказываться его жертвой, чувствовать, как пули впиваются в хладный труп, который он использовал в качестве щита. Всю свою жизнь Фрэнк был обыкновенным домушником; влез, украл, вылез, словно енот, разоряющий закрома. Так было до сих пор, и, Фрэнк надеялся, будет и впредь. Но теперь все изменилось. Все стало другим. Фрэнк вступил в неведомые пределы, хотя и не отдавал себе в этом отчета, и пистолет должен был послужить ему талисманом.
По кабельному телевидению показывали скабрезный фильм о том, как студент колледжа, вернувшись в свои дом на Беверли-Хиллз, не застал там никого, кроме новой горничной-шведки.
– Послушай, приятель, – сказал Фрэнк телевизору. – Я готов платить тебе по пятьдесят семь тысяч всякий раз, когда ты будешь показывать что-нибудь из настоящей жизни.
Где-то на середине картины Фрэнк уснул, а когда его разбудил стук в дверь, по телевизору шел черно-белый фильм про войну. Фрэнк выключил телевизор, поплотнее запахнул полотенце на талии и открыл дверь. За ней стоял чернокожий юноша с пиццей, в кепке с названием заведения. Фрэнк отвалил за обыкновенную пиццу целую кучу денег и распечатал коробку, но запах показался ему слишком резким. Тогда он прикрыл пиццу крышкой, вернулся в постель, лег и задумался.
Все изменилось. Фрэнк прошел сквозь зеркало, словно Алиса, но в Зазеркалье была совсем иная жизнь.
О чем говорила женщина-адвокат? О жизненном пути Фрэнка, о тонкой резиночке, связывающей его с тюремной камерой, и Фрэнк понимал, что она права. В той, прежней жизни Фрэнку было суждено бесконечное хождение по кругу. Побыв некоторое время на свободе, он неизбежно совершал ошибку, опять попадал в тюрьму, и это повторялось снова и снова. Аминь.
Теперь все изменилось. Круг разомкнулся. Фрэнк не сомневался, что рано или поздно ему припомнят и ограбление старика, и убийство толстяка Джоуи. Фрэнк не знал точно, на чем он попадется, будут ли это капельки слюны, отпечатки пальцев или волокна одежды, но был уверен: ответственности не избежать.
Фрэнк верил в судебных экспертов едва ли не как в богов. Он верил, что эти люди всесильны, всемогущи и даже вездесущи. Стоит закону вновь протянуть свои лапы к Фрэнку Хилфену, следователи навесят на него убийство с целью ограбления, и тогда пиши пропало.
«Теперь мне нет ходу назад, – думал Фрэнк. – Все изменилось, все стало другим. Назад ходу нет».
Придется по совету Мэри-Энн взяться за пятимиллионное дело. Самое крупное дело его жизни.
Едва отдавая себе отчет в своих действиях, Фрэнк встал с постели, съел половину пиццы и запил ее холодной водой из-под крана. Похищение пяти миллионов долларов. Интересно, каково это?
Потрясающе! Он сделал все сам! Я никоим образом не вмешивался в его действия и даже не встречался с Фрэнком Хилфеном с тех пор, как Мэри-Энн Келлини подвезла его до Омахи. (Он сберег ее визитную карточку – ну разве это не трогательно? Определенно в нем есть что-то волнующее и возвышенное. Фрэнк обречен на саморазрушение – да-да, в этом нет ни малейших сомнений – и все же продолжает трепыхаться, словно собака, которую одолели блохи.)
И уж конечно, он не забыл, о чем ему говорила Мэри-Энн. Он заварил кашу на свой страх и риск, не прибегая к моей помощи. Он рвется вперед так рьяно, что я, глядишь, не успею расставить по местам остальных.
Сьюзан до сих пор встречается с Григорием Басмановым, хотя и реже, чем прежде. Несмотря на то, что субботы и воскресенья отданы Энди Харбинджеру, она частенько звонит Григорию по будним дням, и я начинаю опасаться, что платоническая любовь не сможет заставить Сьюзан забыть своего старого дружка. Я боюсь, что нам придется вступить в более близкие отношения.
Ну почему все это так меня волнует? Пребывая в собственном обличье, я по-прежнему спокоен и послушен Его воле, но стоит мне вселиться в тело Энди Харбинджера, и я становлюсь все более издерганным, чувствительным и ранимым. У меня возникает такое ощущение, будто мне суждено еще очень многому научиться. Научиться? У кого? У Сьюзан Кэрриган?
- Предыдущая
- 42/77
- Следующая
