Людишки - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 10

• Предыдущая
• 10/77
• Следующая

Быстрее. Почему быстрее? Я и сам ломал над этим голову. Когда меня впервые ознакомили с Его замыслом, когда я проникся им, то не смог не выказать удивления по поводу такой торопливости. В конце концов на создание этого мира Он потратил миллионы и миллионы земных лет и действовал осторожно, шаг за шагом, пока не довел до совершенства все стихии. А когда этот уголок Его вселенной в последний раз вызвал у Него раздражение, Он решил не уничтожить мир, а спасти его. И на это, от зарождения замысла до распятия, ему потребовалось тридцать три людских года. Почему же сейчас такая спешка?

А потому, как мне дали понять, что в первый и во второй раз люди еще не очень надоели Ему.

Кван одолжил у Тань Сунь велосипед, чтобы съездить на другой конец города, в район больших гостиниц. Девушка выкатила велик из прохладного тенистого чулана возле дома и вручила его Квану, присовокупив цепь и замок, чтобы он мог приковать стального коня, пока будет беседовать с репортером. На лице Тань Сунь застыла тревожно-капризная гримаса.

– Прежде чем войти в гостиницу, обязательно убедись, что там нет полиции, – предупредила девушка. – Ты прекрасно знаешь, как выглядят их машины без опознавательных знаков.

Кван засмеялся. Подумаешь, встреча с журналистом. Он бывал и в гораздо худших переделках.

– Все знают, как выглядят их машины, – ответил он. – Во-первых, они чистые, во-вторых, на зеркалах заднего обзора нет никаких висюлек. И все знают, как выглядят их пассажиры. Они ходят к одному и тому же портному, и он сбагривает им ткань, которую не покупают англичане. Серую с блестками и голубую. А потом кроит для них пиджаки, которые малость коротковаты в спине.

– Не паясничай, это не праздничная прогулка, – прошипела Тань Сунь. Она взъелась на Квана, поскольку не видела иного способа отвести душу.

И почему эти девицы такие собственницы? Кван уже почти два месяца скрывался в доме семьи Тань – достаточно долго, чтобы влюбиться в их прелестную дочь, сорвать лепестки счастья с нежного цветка и пресытиться им. Кван просто не мог сказать ей, что все кончено, поскольку не хотел, чтобы родители девушки вышвырнули его на враждебные улицы. Но разве она сама не видит? Или хочет до скончания века прятать его под своей юбкой?

Нуда ладно. Зная, что она и впрямь тревожится за него (и что опасность ему грозит нешуточная), Кван посерьезнел и сказал:

– Нет, это не праздничная прогулка. Праздники кончились. Это беседа с репортером очень крупного американского журнала. – Он ободряюще улыбнулся. – Не волнуйся, верну я твой велосипед.

– Велосипед! – гневно вскричала она и вбежала в дом, хлопнув дверью. Ну и пусть.

Ли Кван впервые увидел Гонконг, попав в запретный город Цзюлун, что на материке. И Гонконг показался Квану сказочным городом, поднявшимся из морской пучины лишь затем, чтобы подразнить его своей мимолетной доступностью. Это случилось во время первой, неудачной попытки Квана смыться из Китая и перебраться через узкий пролив в свободный мир, воплощением которого тогда служил для него Гонконг. Кван ехал на юг, прочь от Пекина, через бескрайние просторы родины. Он бежал от неправедного суда престарелых душегубов, и по пути ему все время помогали друзья друзей, родители одноклассников, люди, едва ему знакомые. И, разумеется, женщины. Они всегда приносили Ли Квану большую пользу. Это бегство позволило Квану сделать открытие: оказывается, чем дальше ты от центра паутины, тем слабее железная хватка престарелых душегубов.

На крайнем юге, в провинции Гуандун, и особенно на побережье, в Цзюлуне, центральное правительство вообще почти ни во что не ставили. Власть здесь была в руках богатых купцов и триад – бандитских шаек, богатевших на азартных играх, контрабанде, проституции и разнообразном вымогательстве под видом защиты.

В конце семидесятых в Цзюлуне учредили свободную экономическую зону, как в Гонконге. Только потом престарелые душегубы узнали, что им вернут оригинал, с которого делалась эта копия, превратившаяся едва ли не в пародию, в искаженное кривым зеркалом отражение кипящего котла с капиталистическим варевом. Город был открыт нараспашку в том смысле, что здесь продавалось и покупалось все: от западных шмоток до поддельных удостоверений личности. Но он оставался закрытым для граждан Китая, которых не пропускали за городскую черту без особой бумаги, выдаваемой пекинскими властями. В поисках дешевой рабочей силы предприниматели из Гонконга перевели сюда множество мелких фабрик и сборочных заводиков, и в начале девяностых годов в Цзюлуне на гонконгских работодателей вкалывали два миллиона материковых китайцев.

Кван думал, что в атмосфере бурлящей алчности, политической двойственности и больного честолюбия ему будет нетрудно прошмыгнуть через Цзюлун в Гонконг. Но оказалось, что на дальних рубежах китайской сферы влияния дежурит надежная и вездесущая стража. Фальшивый пропуск Квана был жалкой подделкой, неспособной выдержать придирчивого изучения. А на узкой, как лезвие бритвы, границе между двумя действительностями теснились китайские полицейские и вояки. Квана окликнули и попросили представиться. Он бросился наутек, оторвался от погони в толпе покупателей на улицах вольного порта, втерся в поток фабричных рабочих, шедших со смены домой, и выбрался из запретного города – измученный, отчаявшийся, растерянный и напуганный.

Семья, в которой он сейчас жил в двадцати милях к северо-востоку от Цзюлуна, состояла в дальнем родстве со студентом, погибшим на площади. Сам Кван этого студента не знал, но какая разница? Как бы там ни было, после первой попытки бежать эти люди занервничали – в основном потому, что глава семьи, человек по имени Джанг, работал управляющим местным отделением китайского банка и ему было что терять. Скандально известного контрреволюционера Ли Квана хорошо знали в лицо, хотя, снимаясь для газет, он неизменно прижимал к губам мегафон. Поэтому Джанг разработал для Квана новый путь бегства и сам отвез его куда нужно на своей личной машине, которую ему, как важному работнику банка, разрешили приобрести.

На этот раз Кван увидел Гонконг ночью. В миле от него за черной водой словно висели застывшие петарды фейерверка, никак не желавшие погружаться в море.

– Лодка вон там, – сказал Джанг, останавливая машину на безлюдной узкой темной дороге. Справа к воде сбегал заросший травой и редким кустарником склон. Кван и Джанг выбрались на мощенную брусчаткой дорогу и заозирались в темноте, опасаясь дозоров – сухопутных, морских и воздушных. Хватаясь за жесткую поросль, они спустились по крутому склону, а потом по-крабьи поползли вдоль кромки воды.

Лодка, как им и обещали, была на месте. Старая, обшарпанная, но не худая. Неподалеку в кустах лежали спрятанные весла. Кван и Джанг обменялись церемонным рукопожатием, раскланялись и расстались. Джанг вернулся к своей относительно безопасной, спокойной и размеренной жизни, а Кван отправился в водную стихию, чтобы преодолеть последний этап путешествия и очутиться в Гонконге.

Медленно, но верно продвигался он сквозь ночной мрак и при каждом гребке оглядывался через плечо. Город был на месте: миллионы белых огоньков казались нарисованными на черном холсте окутанного мглой океана. Всякий раз, когда Кван налегал на весла и бросал взгляд за корму, он видел сгущающуюся и все более зловещую тьму над Китаем, который тоже был на месте.

В ту пору врагами Квана были военные, старая гвардия и два тысячелетия безоговорочного послушания. Нынешний его враг звался «нормализацией», вот почему Кван должен был выйти из укрытия и катить средь бела дня через весь город на встречу с американским репортером. «Нормализация» означала, что японская помощь Китаю никуда не делась, что американские предприниматели вернулись в Китай для «защиты своих вложений», что политиканы всего мира опять были готовы поднять маленькие изящные чаши с рисовой водкой за здравие престарелых душегубов. «Нормализация» означала, что сейчас, хотя прошло ничтожно мало времени, можно предать забвению тот неуклюже величественный танк, который неторопливо раздавил на площади десять безоружных людей. И, наконец, «нормализация» означала, что вчерашний герой площади Тяньаньмэнь сегодня превратился в беженца, прячущегося от гонконгской полиции.

• Предыдущая
• 10/77
• Следующая