Иосип Броз Тито. Власть силы - Уэст Ричард - Страница 75

• Предыдущая
• 75/109
• Следующая

Большая часть партсобраний, писал он, является напрасной тратой времени и, «по моему мнению, должны собираться очень редко. Большинство политработников уже давно не выполняет своих истинных функций: „Когда-то люди отказывались от всего, даже жертвовали своей жизнью, чтобы стать профессиональными революционерами. Они были необходимы прогрессу. Сегодня они стоят на пути прогресса“[429].

Эти статьи в «Борбе», которые продолжали публиковаться вплоть до 7 января 1954 года, с восторгом принимались рядовыми партийцами, но тревожили и сердили начальство.

Однако в конечном итоге падение Джиласа вызвала не теория, а статья в «Новой мысли», названная «Анатомия морали», критиковавшая и высмеивавшая личную жизнь представителей партийной элиты. Прошлым летом Джилас был шафером на свадьбе своего близкого друга и ветерана войны Пеко Дапшевича, женившегося на Милене Версайкович, молодой и красивой актрисе, не имевшей ни партизанского, ни партийного прошлого. Ее очень холодно приняли и практически подвергли остракизму более безвкусно одевавшиеся жены партийных вождей, особенно Милица, жена Светозара Вукмановича-Темпо. Последний, подобно Джиласу и Дапшевичу, тоже был черногорцем.

В статье в «Новой мысли» не упоминались имена, но во всех подробностях описывалось, как Милица всячески осаживала и унижала Милену, когда они находились в ложе для особо важных персон во время футбольного матча.

Далее Джилас продолжал бичевать «всех этих экзальтированных, полуобразованных дам полукрестьянского происхождения, считавших, что их военные заслуги дают им право захватывать и припрятывать шикарную мебель и произведения искусства, посредством которых они удовлетворяли свои амбиции и жадность»[430].

Широким кругам публики, студентам из общежития имени Иво Лола Рибара и даже низшим эшелонам партократии все эти проявления обуржуазивания верхушки не нравились. Что же касается жен вождей, то они жаждали увидеть голову Джиласа на плахе.

10 января 1954 года «Борба» формально дезавуировала взгляды Джиласа, высказанные им в его последних статьях, добавив, что дело будет рассматриваться на предстоящем Пленуме ЦК.

Между тем Джилас написал Тито и попросил дать ему интервью. Он все еще надеялся, что даже если его выведут из исполнительного комитета Политбюро, являвшегося фактически правительственным кабинетом, он все-таки сможет остаться в составе ЦК, где будет пропагандировать свои взгляды неофициально и в довольно умеренной манере.

Он все еще верил в Тито:

«Я приписывал Тито демократические черты и инициативы, которые оставались скорее надеждой, а не моей убежденностью в этом».

За семнадцать лет их дружбы Джилас никогда не бросал вызов авторитету Тито и относился к нему с почти сыновней преданностью.

«Если бы за 5-6 месяцев до того, как между нами разверзлась настоящая пропасть, Тито спросил меня, представляю ли я себе ту силу, которая могла бы отдалить меня от него, Карделя и Ранковича, я бы ответил: „Нет, даже смерть не сможет разлучить нас“[431].

Похоже, что Джилас и не подозревал о гневе, который вызвала в Политбюро его статья в «Новой мысли», озаглавленная «Анатомия морали». Как, видимо, не понимал и того, что его яростные антисоветские статьи в «Борбе» смущают Тито, пытавшегося улучшить отношения с преемниками Сталина.

Эта последняя встреча Джиласа с Тито, Карделем и Ранковичем состоялась в Белом дворце всего лишь за несколько дней до пленума. Тито начал с высказывания о том, что «Джилас сильно изменился». Сам же он явно был не в духе. Когда Джилас попросил кофе, ссылаясь на то, что не может спать ночью, Тито многозначительно произнес: «Другие тоже не спят».

Затем он в более резкой форме повторил то, о чем говорил Джиласу два месяца тому назад, что нельзя добиться демократии, пока «все еще сильна буржуазия».

Но тут в разговор вмешался Кардель с обвинениями в «бернштейнианстве».

Ранкович, с которым Джилас был более всех близок, в это время угрюмо молчал. Тито предложил отставку Джиласа с поста председателя Союзной Народной Скупщины, добавив при этом: «Чему быть, того не миновать».

«Когда мы прощались, – вспоминает Джилас, – Тито протянул мне руку и при этом в его глазах не было ненависти или мстительности»[432].

Выступления пленума, начавшего свою работу 16 января 1954 года, транслировались по радио, и я слышал их, стоя в толпе встревоженных студентов Сараевского университета. Большинство из 105 членов ЦК прибыло на машинах, за исключением Джиласа, пришедшего пешком вместе со своим другом Дедиером.

Первым выступил Тито. Он был скорее огорчен, нежели разгневан, когда обратился к Джиласу по его партийной кличке – Джидо. Тито признал, что и сам отчасти виноват в том, что не занялся статьями раньше. Только ближе к концу октября ему удалось подробно ознакомиться с ними, и он лишь тогда осознал, сколько яда они источают. Статья в «Новой мысли» доказала, что Джилас хотел конфронтации. Далее Тито сказал, что зарубежные поездки Джиласа «повлияли на его восприятие нашей действительности, нашего революционного прошлого и всего революционного опыта». Сам он, провозгласил Тито, был первым, кто открыто заговорил о стагнации партии, «но не говорил о том, что это произойдет в течение полугода или одного-двух лет». Это не может произойти «прежде, чем будет нейтрализован последний классовый враг».

Тито обвинил Джиласа в «защите демократии любой ценой, что является буквальной копией позиции Бернштейна»[433].

В Сараеве, где мы слушали это выступление, один из студентов повернулся ко мне и почти со слезами на глазах сказал: «Никак не могу поверить в это. Я был уверен, что за ним, по крайней мере, стоит Старик».

В чувствах же Джиласа было больше гнева:

«Речь Тито была образцом язвительной нетерпимой демагогии…

Когда выступал Тито, уважение и любовь, которые я испытывал к нему, обернулись отчуждением и отвращением. Это раскормленное, щегольски разряженное тело с бритой толстой шеей наполняло меня отвращением… Но я ни к кому не испытывал ненависти…»[434]

После того, как Кардель обвинил старого товарища в незнании марксистской теории, Джилас поднялся со своего места, чтобы дать ответ – в манере, которая была примиренческой, но отнюдь не апологетической. Он признал, что был «ревизионистом» ленинской теории, но заявил о своей преданности Тито и Союзу коммунистов – так теперь именовалась партия:

«По вопросам внешней политики и фундаментальному вопросу братства и единства нашего народа я всегда стоял на стороне нашего партийного руководства».

Это было завуалированное признание того, что он не был ни информбюровцем, ни сербским националистом. По этому поводу Стивен Клиссолд сказал так: «Джилас хотел продемонстрировать свою примирительную позицию, но партизаны отнюдь не примиренчеством прокладывали себе путь к власти, и теперь они были полны решимости во что бы то ни стало отстоять плоды своей победы. Он хотел примирить непримиримое – быть свободным человеком, оставаясь при этом коммунистом[435].

Когда начались прения, Моте Пьяде ухватился за предоставившуюся возможность отомстить за действительные или надуманные обиды, которые Джилас нанес ему в Черногории в 1941 году. Статью в «Новой мысли» он назвал «политической порнографией». Чего другого можно было ожидать от такого человека, как он?

• Предыдущая
• 75/109
• Следующая