Морская Дама - Уэллс Герберт Джордж - Страница 21
- Предыдущая
- 21/31
- Следующая
– А что говорит мисс Глендауэр?…
– Ничего определенного. Она ее невзлюбила и не говорит почему. А у миссис Бантинг так и написано на лице, что она ни за что не проговорится. А сама она смотрит и… А эта ее горничная выглядит так, словно… В общем, все это не дает мне покоя.
– А почему бы вам не спросить ее?
– Как я могу ее спросить, пока не буду знать, в чем дело? Черт возьми, я, кажется, ясно вас спрашиваю.
– Ну, хорошо, – сказал Мелвил. И тут он решил рассказать Чаттерису все. Однако он не мог придумать, как это подать. На мгновение ему пришло в голову, что нужно просто сказать: «Дело в том, что она русалка». Но он сразу же понял, как невероятно это прозвучит. Он всегда подозревал, что Чаттерис способен повести себя как настоящий романтик с континента. Он вполне может вспылить, если услышит такое про даму…
Муки сомнения терзали Мелвила. Как вы знаете, он никогда не видел ее хвоста собственными глазами. В этой обстановке история Морской Дамы показалась ему еще более не правдоподобной, чем тогда, когда он впервые услышал ее от миссис Бантинг. Их окружала атмосфера солидной реальности, какую навевает только первоклассный лондонский клуб. Повсюду громоздились тяжеловесные кресла, стояли массивные столы, а на них – тяжелые каменные спичечницы. Даже спички в них были особые, толстые и увесистые. Рядом на внушительном столе со слоновыми ногами, крытом зеленым сукном, лежало несколько номеров «Тайме», последний «Панч», стояли массивная бронзовая чернильница и свинцовое пресс-папье. «Бывают и другие сны!» Нет, это немыслимо. В тишине отчетливо слышалось хриплое дыхание высокопоставленной персоны, сидевшей в кресле в дальнем углу комнаты, – тяжелое и равномерное, словно кто-то пилил камень. Мелвилу вдруг представилось, что это хриплое дыхание и есть подлинное мерило реальности: казалось, при первом же слабом намеке на существование чего-то столь невероятного, как русалка, оно прервется и перейдет в предсмертный хрип.
– Вы не поверите, если я скажу, – произнес Мелвил.
– Ну, все равно – говорите.
Мой троюродный брат взглянул на стоящее рядом пустое кресло. Видно было, что оно набито самым лучшим конским волосом, какой только можно купить за деньги, набито с бесконечной тщательностью и почти религиозным прилежанием. Гостеприимно распахнув свои подлокотники, оно внушало всякому, что не хлебом единым жив человек – потому что, насытившись хлебом, ему непременно следует вздремнуть. Кресло, чуждое каких бы то ни было снов!
Русалки?
Ему пришло в голову – а вдруг он стал жертвой глупого заблуждения, загипнотизированный уверениями миссис Бантинг? Что, если найдется какое-нибудь более правдоподобное объяснение, какая-нибудь фраза, которая проляжет мостом от правдоподобия к истине?
– Нет, ничего не выйдет, – пробормотал он наконец.
Чаттерис украдкой не сводил с него глаз.
– А, в конце концов мне наплевать, – сказал он и швырнул вторую сигарету в огромный резной камин. – Меня это не касается.
Потом он неожиданно вскочил и бессмысленно взмахнул руками.
– Можете не говорить, – сказал он с таким видом, как будто намеревался добавить много такого, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть. Набираясь решимости, он еще раз беспомощно взмахнул руками, но в конце концов, видимо, так и не сумел придумать ничего такого, что соответствовало бы остроте момента и было бы в достаточной степени достойно сожаления. Он круто повернулся и направился к двери.
– Ну и не надо! – выпалил он, обращаясь к газете, за которой скрывалась персона с хриплым дыханием.
– Если уж вы так не хотите! – бросил он почтительному официанту в дверях.
А швейцар услышал, что ему наплевать – наплевать, черт возьми!
– Должно быть, кто-то из приглашенных, – сказал швейцар, до крайности шокированный. – Вот чем кончается, когда сюда пускают эту молодежь.
Мелвил с трудом удержался, чтобы не последовать за ним.
– Черт бы его взял! – произнес он.
А потом, когда до него начало доходить, что произошло, произнес с еще большей горячностью:
– Черт бы его взял!
Он встал и увидел, что высокопоставленный член клуба, который до сих пор спал, неодобрительно смотрит на него. В его взгляде было твердое, непоколебимое неодобрение, против которого бессильны жалкие извинения. Мел-вил повернулся и пошел к двери.
Этот разговор пошел моему троюродному брату на пользу. Отчаяние и горе отступили, и через некоторое время его охватило глубокое моральное возмущение, а это прямая противоположность сомнениям и недовольству. Чем больше он размышлял, тем сильнее его возмущало поведение Чаттериса. Его неожиданная безрассудная вспышка представила дело в совершенно ином свете. Он очень хотел бы снова повстречаться с Чаттерисом и поговорить с ним совсем иначе.
«Подумать только!» – мелькнуло у него в голове столь явственно, что он чуть не произнес это вслух. И он разразился про себя целой речью.
Какое недоброе, неблагодарное, неразумное существо этот Чаттерис! Избалованное дитя фортуны, он все имел, ему все было дано, и даже глупости, которые он делал, приносили ему больше, чем другим – удача. Девятьсот девяносто девять человек из тысячи могли с полным основанием завидовать его везению. Сколь многие проводили всю жизнь в непрестанном труде и в конце концов с благодарностью принимали лишь малую часть того, что сыпалось на этого ненасытного, неблагодарного молодого человека! Даже я, подумал мой троюродный брат, мог бы во многом ему позавидовать. И вот, при первом зове долга, нет – всего лишь при первом намеке на принуждение, – такое неподчинение, такой протест и бегство! Вы бы подумали о печальной доле простого человека! – потребовал мой троюродный брат. Подумали бы о тех многих, кто страдает от голода… Это рассуждение, пожалуй, чересчур отдавало социализмом, однако мой троюродный брат, преисполненный морального возмущения, продолжал в том же духе. Подумали бы о тех многих, кто страдает от голода, кто проводит жизнь в неустанном труде, кто живет в страхе, в нищете и притом с тупой решимостью делает все, чтобы выполнить свои долг, или, во всяком случае, то, что считает своим долгом! Подумали бы о целомудренных бедных женщинах! Подумали бы о множестве честных душ, которые мечтают послужить себе подобным, но так заморочены и поглощены заботами, что не могут это сделать! И вот появляется это жалкое существо, одаренное и умом, и положением, и возможностями, и благородной идеей, и женой, которая не только богата и красива – а она красива! – но и может стать ему лучшим помощником… А он от этого отворачивается! Это для него, видите ли, недостаточно хорошо. Это, видите ли, его не увлекает. Этого ему мало, и все тут. Чего же он хочет? Чего ему нужно?…
Морального возмущения хватило моему троюродному брату на весь путь по Пиккадилли, по Роттен-Роу, по обсаженным цветами дорожкам парка почти до самой Кенсингтон-Хайстрит и обратно вдоль Серпентайна до дома, и от этого у него разыгрался такой аппетит, какого он уже давно не испытывал. Весь тот вечер жизнь представлялась ему прекрасной, и наконец, в третьем часу ночи, он уселся у себя перед разведенным без особой нужды и весело стреляющим огнем в камине, чтобы выкурить добрую сигару перед тем, как ложиться спать.
– Нет, – сказал он вдруг, – у меня нет никакой «патологии». Я принимаю те дары, что преподносят мне боги. Я стараюсь сделать счастливым себя и немногих других, добросовестно выполнить свой маленький долг, и этого с меня достаточно. Я не заглядываю в суть вещей слишком глубоко и не смотрю на них слишком широко. Немногие простые идеалы…
Хм…
Чаттерис – просто мечтатель, до невозможности требовательный и всем недовольный. О чем он мечтает?.. На три четверти мечтатель, на четверть – избалованный ребенок.
Мечтатель…
Мечты… Сны…
Другие сны…
О каких это других снах она говорила?..
И мой троюродный брат погрузился в глубокое раздумье.
Потом он вздрогнул и огляделся по сторонам. Его взгляд упал на стоячие часы. Он поспешно встал и отправился спать.
- Предыдущая
- 21/31
- Следующая
