Человек против мифов - Берроуз Данэм - Страница 56

В абстрактных категориях есть нечто такое, что делает их очень привлекательными для мошенников. Дело не в том, что это понятия общие, способные охватить множество индивидуальных предметов, а в том, что, будучи абстрактными, они утратили непосредственную связь с предметами и в своем высоком парении не способны донести до нас, какие именно предметы они когда-то обозначали. И все же, подобно цветам из холодильника, они сохраняют прежний аромат и красоту. Мы продолжаем восхищаться ими, ничего не зная о тех широтах и тех садах, в которых они произрастали. Если затем лукавый торговец цветами скажет, что эти цветы, благоухавшие в роскошных садах под широким небом, выращены в его скромном хозяйстве, мы можем всерьез этому поверить.

Хитрость заключается в том, что, пока социальные понятия остаются замороженными абстракциями, их можно определять по собственному произволу. Небольшая группа людей может навязать выгодную для себя интерпретацию понятия и с помощью пропаганды всеми стилями речи внедрять это понятие в новом значении. Понятие, однако, сохраняет свое общественное звучание. В результате это общественное звучание окрашивает собой новое искаженное значение, и люди начинают воспринимать как истинное для всего общества то, что в действительности отвечает лишь скрытому интересу особой группы.

Думаю, что всего убедительней это можно показать на понятии свободы. Властителям общества вполне естественно считать свободу несостоятельностью собственных действий. Если им удастся убедить остальных членов общества принять такое определение свободы и все-таки считать хорошей вещью, то это будет означать, что они сделали все необходимое для оправдания своего господства в глазах общественности. Чего-то подобного уже и добились монополисты и руководители картелей, сумевшие все виды своей экономической деятельности прикрыть почетным титулом "свободного предпринимательства". Существуют и другие столь же избитые наименования. Они так набили оскомину, что изрекающий их представляется человеком-автоматом, которого зарядили каким-нибудь десятком фраз. Но повторение, коробящее одних, убеждает других; соответственно каждое употребление подобной фразы становится еще одним кирпичиком в стене, охраняющей понятие от непосвященных.

Однако используемые властителями абстракции могут обернуться и против них самих. Та же неопределенность значения, которая позволяла правителям аннексировать понятие в своих целях, позволяет и народу поступить с ним точно так же. И вот уже все члены общества интерпретируют понятие по-своему, исходя из собственного опыта: они начинают трактовать свободу как некоторую возможность собственного участия в контроле над национальной экономикой. Немного найдется правителей, готовых одобрить подобную трактовку. Когда престиж старой идеи начинает окрашивать понятие в новом его значении, до властителей доходит, что они невольно вооружали народ боевым лозунгом. Оказывается, они подняли против себя врагов, организовали их и даже снабдили словами для воззваний.

Теперь приходится обращаться с понятиями более тонко. Если народ ухватился за какую-то идею как выражение его насущных потребностей, этой идее надо противопоставить другую. Если, например, идея равенства выразила чаяния народа, как это случилось в конце XVIII в., тогда правители пытаются заменить ее другой идеей, не менее престижной, но менее демократической по содержанию. И вот мы слышим невозмутимый голос Иеремии Бентама, который говорит: "Равенство не следует поощрять, за исключением случаев, когда оно не угрожает безопасности, не идет вразрез с ожиданиями, порождаемыми законом, и не расстраивает установившегося порядка распределения"[107]. Иными словами, – а Бентама всегда приходится перефразировать – равенство вполне заслуживает похвалы, пока никоим образом не влияет на существующее имущественное распределение.

О каком равенстве идет здесь речь? О равенстве, какое бывает среди рабочих. Ясно, что этим понятием не изобразишь отношения между предпринимателями-конкурентами, каждый из которых стремится урвать все, что может, а еще в меньшей степени отношения между рабочими и работодателями. "Если бы трудолюбивым, – говорит Бентам, козыряя уже тогда избитым доводом, – жилось не лучше, чем бездельникам, то не было бы смысла быть трудолюбивым".

Итак, мотив стяжательства, подкрепленный чувством надежного обладания собственностью, рассматривается как необходимая предпосылка функционирования общества. Даже могучая притягательная сила свободы, равенства и братства не способна победить того, что Бентам называет "естественным отвращением к труду". По плечу это только праву собственности, выражающему собой "идеи удовольствия, изобилия и безопасности". Таким образом, грандиозные цели трех революций (в Англии, Америке и Франции) уступают место другим целям, более соответствующим духу времени. Люди должны быть менее свободными, не вполне равными и испытывать меньше братских чувств друг к другу, чтобы мотив стяжательства мог разжигать аппетит, а чувство безопасности вознаграждало за усилия. Ах любезная коммерция! Какой смелой ты была, когда все приобретения были еще впереди, и какой разжиревшей и боязливой ты стала, когда пришло время охранять приобретенное!

Однако понятие "обеспеченность" тоже абстракция с аналогичной судьбой: народ перехватил это понятие. Особенно в последние 15 лет идея обеспечения наиболее точно выражала потребности населения, изнуренного депрессией и войной. С этим понятием стали связывать такие вещи, как страхование по безработице, пенсии по старости и национальная программа медицинского обслуживания. Короче говоря, оно стало символизировать по крайней мере частичную перестройку общества в интересах всех его членов в противоположность своей прежней нацеленности на выгоду для немногих. Капиталисты, от имени которых Бентам некогда выдвинул понятие безопасности или обеспеченности в противовес понятию равенства, вынуждены теперь противопоставлять идее обеспечения идею свободы. Они не могут обнажиться до такой откровенности, чтобы сказать: "Мы считаем правильным и справедливым, чтобы вся организация общества была подчинена исключительно интересам нашей выгоды". Напротив, их апологеты вынуждены всячески доказывать, что от подобной организации выигрывает общество в целом. Для этого они разработали теорию, что нельзя быть одновременно свободным и обеспеченным и что лучше быть свободным, если уж придется выбирать. "Лучше, но для кого?" – спросим мы, рискуя показаться не очень любезными.

Не только писатели и лекторы занимаются прибыльным делом апологии существующего. Апологетов мы найдем и среди воспитателей юношества. Разумеется, чем больше философских обобщений содержит теория, тем больше вероятность обращения за помощью к наставнику. И наверняка, им окажется человек степенный и рассудительный, смотрящий на жизнь трезвыми глазами и охватывающий ее в целом (по крайней мере, наслышанный, что таким ему подобает быть, согласно Мэтью Арнольду). В тонкости прозы его посвятил факультет английского языка, а с более широкими обобщениями он знакомился по Барлеттовскому руководству. Рассуждает он примерно так:

"Чрезмерно подчеркивая права и привилегии индивида безотносительно к его ответственности, мы впали в ту ошибку, что подменили свободу безопасностью в качестве цели общественных усилий. Восстановление чувства ответственности у нынешнего и последующих поколений, возрождение нашей веры в ценность и значение индивида, а также решимость строить американскую жизнь в соответствии с этой концепцией – все это необходимо для того, чтобы не изменить принципам, положенным в основу американской республики и определившим ее развитие...

Надо помнить, что в жизни нации, как и в жизни индивида, обеспеченность является побочным продуктом хорошо организованной жизни. Она не дается в руки тем, кто делает ее целью своих поисков. Она подобна счастью, выпадающему на долю тех, жизнь которых плодотворна, и неуловимому для тех, кто специально его ищет...