Человек против мифов - Берроуз Данэм - Страница 3

Существуют ли такие обобщения? Конечно, да, а мы, смертные, сталкиваемся с ними ежедневно и чуть ли не ежеминутно. Возьмем, например, вторую мировую войну, с которой несколько лет каждый из нас был связан теснейшим образом. Мы должны были определить свое отношение к войне: считать ли ее справедливой или омерзительной. Некоторые люди считали ее абсолютным злом на том основании, что она ничем не отличалась от первой мировой войны, которая также была абсолютным злом. В ответ на настойчивые вопросы эти люди, возможно, сказали бы: "История ведь постоянно повторяется, вот и сейчас тоже". Если бы мы спросили: "А чем это доказать?" – они, вероятно, ответили бы: "Дело в том, что весь мир устроен наподобие машины, в нем без конца повторяется одно и то же".

Здесь перед нами, конечно, обобщение, согласно которому всякое изменение имеет механический и повторяющийся характер. А понятие изменения не может быть полностью объяснено ни одной наукой: это явление, которое известно во всех науках. Больше того, разные науки довольно-таки по-разному определяют изменение: когда вы изучаете неорганические вещества, изменение выступает как "энергия", а когда вы изучаете органику, изменение выступает как "жизнь". Однако вопрос, реально поставленный противниками второй мировой войны, на деле таков: считать ли изменение простым повторением или постоянным появлением чего-то нового в мире? Если последнее, то не исключено, что вторая мировая война в корне отличалась от первой, а отсюда может следовать совершенно другая оценка.

Вопрос, который сначала возник как спор на общественную тему, теперь, как мы видим, целиком перешел в область философии. На этот вопрос не может ответить ни одна наука в отдельности. Не в силах на него ответить и все науки, вместе взятые, как ни важны их факты. На этот вопрос способен ответить только тот человек (почти каждый), который исследует все факты с точки зрения, охватывающей все эти факты. Думаю, такая точка зрения будет истинно философской. И, если я не ошибаюсь, истиной окажется и то, что философская деятельность никогда не может быть совершенно оторванной от человеческой жизни.

Так что вроде бы не должно быть большой трудности при определении, когда именно исследование становится философским. Всегда, когда мы имеем дело с обобщениями, выходящими за пределы какой бы то ни было науки или группы наук. Всегда, когда мы имеем дело с проблемами, затрагивающими природу логики и научного метода. Всегда, когда наши проблемы касаются определения моральных ценностей, – а большинство наших проблем так или иначе связаны именно с этим. В заключение, пожалуй, можно сказать, что именно философия выясняет для нас смысл наших же слов, а также говорит, имеют ли наши слова действительно какой-нибудь смысл.

"Несчастья человека, – писал барон Гольбах, – объясняются его незнанием природы". Это истинная правда, от которой, несомненно, зависит будущее человечества. Конечно, знания приносят удовлетворение сами по себе. Даже если нам не удается избежать ударов судьбы, мы находим некоторое утешение в том, что знаем причину наших несчастий. Но как неизмеримо возросло бы наше удовлетворение, если бы у нас не было нужды в утешениях, если бы наше понимание "судьбы" с увеличением знаний превратилось в овладение ею!

В физическом мире такое овладение широко осуществляется, и это великое завоевание последних трех столетий. Нам нет необходимости распространяться о гигантских масштабах господства человека над природой. Достаточно сказать, что это господство сегодня столь велико, что позволяет удовлетворить основные потребности всего населения земли. Мы можем защититься от любого стихийного бедствия, которое мы способны предсказать, и можем представить себе безграничное изобилие, которое способна обеспечить нам наша техника. Деяния современного человека, несомненно, доказывают, что именно знание, а не вера передвигает горы.

Однако, обращаясь к обществу, к отношениям человека с ближними, мы не находим ничего подобного. Щедрые дары, так искусно взятые у природы, распределяются несправедливо, а несправедливое распределение, в свою очередь, роковым образом препятствует их производству. Когда наступают кризисы, мы терпим нужду из-за того, что много произвели. Вместо того чтобы облегчить труд всем людям, наши машины дарят немногим праздность и богатство, многим – праздность и нищету.

Нас истребляют и разоряют войны. Целые народы страдают и обращаются в рабство из-за того, что у них или на их земле есть желанные сокровища. Оказалось, что упоение жестокостью свойственно не только жителям тех стран, где развивался фашизм, но и респектабельным гражданам демократических стран. Наконец, сама наука и все методы беспристрастного исследования находят в фашизме безжалостного врага, естественная потребность которого – сеять обман и ложь.

И в то же время мы, конечно, кое-что знаем о человеческой природе и обществе. Знаем довольно много, но эти знания ограничены, не находят применения и явно извращаются небольшими привилегированными группами, стремящимися сохранить свою власть. Подобное стремление требует обмана широких человеческих масс. Из-за этого верования выбираются и пропагандируются не ввиду их соответствия науке, а ради их воздействия на поведение людей. Вообще истину в этом мире всегда терпят ровно настолько, насколько она выгодна верхушке общества. Не так давно было время, когда эта верхушка не могла допустить в народе знания о том, что земля круглая.

В ученом мире существует иерархия наук с математикой и физикой наверху и психологией и социологией внизу. Ученые верхних ступеней высокомерны и неуязвимы; те, кто ниже, частью смиренны, частью – бунтари. В основе подразделения лежит критерий точности. Приятно считать, что чем более математичной становится наука, тем она точнее и что между точностью и истиной есть прямая зависимость. Я считаю этот критерий достаточно сомнительным, но – главное – не он настоящая причина иерархии. Настоящая причина в том, что естественные науки с политической точки зрения довольно нейтральны, тогда как общественные науки начинены взрывчаткой. Поэтому становится желательным принизить престиж последних и даже заявлять, что такой вещи как общественные науки вообще не может быть. Многие ученые-естественники помогли распространению именно этих взглядов.

Но так же верно и то, что болезнь гнездится в самих общественных науках. Я не говорю об ученых, которые, поддавшись корысти, послушно посвятили свою жизнь изготовлению аргументов ad hoc. Я имею в виду тот факт, что на ученых оказывают давление, что они склонны подслащивать горькую правду и привносить в изучение общества ту точку зрения, которая уже сформировалась под влиянием изучаемого общества. Все эти трудности можно преодолеть или во всяком случае уменьшить, но пока они существуют, они мешают науке стать такой научной, какой она могла бы быть. Например, психология была бы гораздо более научной, если бы множество ученых не стремились доказать, что у рабочих относительно низкий коэффициент умственного развития, а зависимые народы психологически неспособны на самоуправление. Социология была бы гораздо научнее, не будь она скована необходимостью затушевывать влияние экономики на социальное поведение. Когда говорит корысть, наука молчит.

Однако физические науки не должны слишком обольщаться тем почтительным благоговением, которое они вызывают. Ведь было время в истории, когда они занимали то же место, какое сейчас занимают общественные науки. Аристократы, управлявшие феодальным обществом по божественному предназначению (как думали тогда), подкрепляли свою власть тщательно построенной системой мифов о природе вселенной. Они с крайней нетерпимостью относились к первым научным открытиям. Бруно был сожжен, а Галилею грозила та же участь не потому, что они говорили истину о вселенной, а потому что истина о строении мира была несовместима с господством аристократов. Естественные науки были одним из орудий борьбы, которое буржуазия ковала против аристократии; поэтому аристократия должна была всеми силами помешать изготовлению этого оружия. Утверждение Галилея, что Земля – шар, вращающийся вокруг некоторой оси, в то время, когда феодальный миф говорил, что она плоская и неподвижная, было таким же "подрывным актом", как утверждение современного социолога, что войны порождаются природой капитализма. Против Галилея была пущена в ход вся мощь инквизиции. А против неосторожного социолога пускаются в ход все силы администрации и различных комиссий по анти-какой-нибудь деятельности.