Христианство и Философия - Карпунин Валерий Андреевич - Страница 24

«Вот и прошла жизнь… Остались немногие хмурые годы, старые, тоскливые, ненужные…

Как все становится ненужно. Это главное ощущение старости. Особенно — вещи, предметы: одежда, мебель, обстановка.

Каков же итог жизни?

Ужасно мало смысла. Жил, когда-то радовался: вот главное. «Что вышло?» Ничего особенного. И особенно как-то ненужно, чтобы что-нибудь «вышло». Безвестность — почти самое желаемое».

И последнее из Розанова о том же самом, но в более образной форме:

Вот так: опьянение «жизнью ради жизни» имеет своим итогом унылое, мучительное похмелье…

Жизнь, не отягощенная мучительными раздумьями о ее смысле, по видимости, многих вполне устраивает. Многих, но далеко не всех!

Впрочем, у нас есть серьезные основания подозревать, что стремление осмыслить свою жизнь лежит, если не на «поверхности» душевной жизни, то на «дне души» каждого человека, в том числе и тех людей, которые бравируют подчеркнуто отрицательным отношением к философским раздумьям о смысле жизни.

Выдающийся современный австрийский психиатр и философ Виктор Франкл убедительно показал в своих работах, что борьба за смысл жизни — это основная движущая сила для человека.

Есть наисерьезнейшие основания для мнения, что поиск человеком смысла жизни является выражением самого существенного, сокровенного в нем. Возможна даже такая ситуация: некий далеко не глупый человек «понял», что в принципе он ничем особенным не отличается от камня, поэтому никакого ни специфически человеческого, ни какого бы то ни было другого смысла в жизни (и в смерти) нет: соответственно, нет никакого смысла в жертвенности, например, в том, чтобы жертвовать своей жизнью ради спасения другого человека. Когда же этот человек оказывается в ситуации, в которой он, подвергая смертельной опасности жизнь, может спасти жизнь другому человеку, он, ни секунды не раздумывая и даже не вспоминая о своей эгоистической, материалистической философии, бросается спасать другого человека и гибнет, смертью своею утверждая то, что он отрицал «с философской точки зрения», утверждая смысл жизни. Разум предполагает, а сердце человеческое располагает!.. Именно о такой ситуации повествуется в гениальном и в высшей степени психологически убедительном рассказе Виктора Гюго «Неверующий».

Стремление к осмысленности жизни — это не что иное, как стремление к своей максимальной значимости в хорошем «смысле». Человек, понимающий смысл своей жизни, имеет основание для самоуважения, достойное его как человека. А что может быть важнее для Нас?! Кроме того, осмысленность нашей жизни дает нам огромный заряд жизнестойкости. Как совершенно справедливо говорил Фридрих Ницше, «тот, кто имеет зачем жить, может вынести любое как».

Уверенность в существовании смысла жизни и обретение его помогают человеку справляться с любыми трудностями. Так было и с нашим великим современником и соотечественником Александром Исаевичем Солженицыным, который в сталинском концентрационном лагере стал христианином и там же осознал, обнаружил смысл своего существования: заниматься писательским трудом в лагере, в казалось бы абсолютно «неприспособленных» для подобных занятий условиях. Он пишет об этом в «Архипелаге ГУЛАГ» так:

«В начале своего лагерного пути я очень хотел уйти с общих работ, но не умел. Приехав в Экибастуз на шестом году заключения, я, напротив, задался сразу очистить ум от разных лагерных предположений, связей и комбинаций, которые не дают ему заняться ничем более глубоким. И я поэтому не влачил временного существования чернорабочего, как поневоле делают образованные люди, все ожидающие удачи и ухода в придурки, — но здесь, на каторге, решил получить ручную специальность…. Такая специальность подвернулась — каменщиком. А при повороте судьбы я еще побывал и литейщиком.

Сперва были робость и колебания: верно ли? выдержу ли? Неприспособленным головным существам, нам ведь и на равной работе трудней, чем однобригадникам. Но именно с того дня, когда я сознательно опустился на дно и ощутил его прочно под ногами — это общее, твердое, кремнистое дно, начались самые важные годы моей жизни, придавшие окончательные черты характеру. Теперь как бы уже ни изменилась вверх и вниз моя жизнь, я верен взглядам и привычкам, выработанным там.

А очищенная от мути голова мне нужна была для того, что я уже два года как писал поэму. Очень она вознаграждала меня, помогая не замечать, что делали с моим телом. Иногда в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху, — скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие минуты я был и свободен, и счастлив».

У каждого из нас есть свое собственное призвание, своя миссия в жизни. Именно об этом говорит евангельская притча о талантах. Поэтому Франкл пишет, что мы не «выбираем» смысл нашей жизни, а скорее обнаруживаем его: у каждого человека есть свой талант (или таланты) — дарование, раскрытием и разработкой которого он должен послужить Богу и людям…

Франкл убедительно показывает, что обнаруживается смысл жизни тремя основными путями:

1) свершением Дела;

2) переживанием ценностей;

3) страданием.

Первый путь — это путь подвига, путь самоотверженного творческого труда. Второй же путь является путем уразумения смысла жизни в ходе философских и Религиозных поисков человека. И наконец, третий путь — есть путь принятия неизбежности страдания (вели оно действительно неизбежно). Убежден, что все Три пути, в конечном счете, сходятся в одну дорогу — дорогу ко Христу. Лишь на этом царственном пути мы обретаем подлинный, наиболее высокий смысл жизни!

Возможно, небольшого дополнительного комментария требует путь страдания. Франкл утверждает, что страдание каким-то таинственным образом перестает быть страданием, когда обнаруживается его смысл. Поэтому принятие неизбежности страдания означает обретение смысла жизни. Идеальное выражение понимать смысла жизни в принятии, казалось бы, совершенно «бессмысленного» страдания мы находим в замечательном рассказе Ивана Сергеевича Тургенева «Живые мощи». Его героиня — простая русская крестьянка Лукерья, медленно угасает от «случайно» полученного при падении с крыльца таинственного заболевания. Она не только безропотно по-христиански Переносит эту, так сказать, «кару ни за что», но, напротив, обнаруживает в своем страдании некий высший смысл, который она выражает такими словами: «Послал мне Бог крест- значит, Он меня любит. Так нам велено это понимать».

Приведу обширные выдержки из этого рассказа, потому что лучше, чем автор, не скажешь.

Рассказчик обнаруживает уже высохшую от болезни Лукерью во время своих охотничьих странствий. Она лежит в сарайчике на задворках отдаленного от других селений хутора. Он спрашивает у Лукерьи, как началась ее болезнь.

«— Про беду-то мою рассказать? — говорит Лукерья. — случилось это со мной уже давно, лет шесть или семь. Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова… Очень мы с Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною. Вот раз ночью… уж и до зари недалеко… а мне не спится: соловей в саду таково удивительно поет сладко!.. Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его послушать. Заливается он, заливается… и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным голосом, тихо так: "Луша!". Я глядь в сторону, да, знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз — да о землю хлоп! И, кажись, не сильно я расшиблась, потому — скоро поднялась и к себе в комнату вернулась. Только словно у меня что внутри — в утробе — порвалось…

— С самого того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже — и полно ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала. И ни пить, ни есть не хочется: все хуже да хуже. Матушка ваша по доброте своей и лекарям меня показывала, и в больницу посылала. Однако облегченья мне никакого не вышло… Совсем я окостенела под конец… Вот и порешили господа, что лечить меня больше нечего, а в барском доме держать калек неспособно… ну и переслали меня сюда — потому тут у меня родственники есть…