Змеи, драконы и родственники - Угрюмов Олег - Страница 64

• Предыдущая
• 64/74
• Следующая

И совсем уж тоскливо прошептал после долгой паузы:

– И где эти Белохатки?

Товарищ Тарас Салонюк тихо сопел возле теплого еще кострища. Снилось ему что-то очень хорошее, и выражение лица у партизанского командира было нежное и счастливое. А мы с вами знаем, что всякий раз, когда Салонюк засыпает с таким вот блаженным выражением лица, – это к большому шуму, гвалту и неразберихе. Примета такая.

Нынче источником шума и гвалта стал Маметов, ворвавшийся на место партизанской стоянки в состоянии крайнего возбуждения. Он не только кричал, но еще и тормошил своего несчастного командира. Салонюк просыпаться не хотел, отбивался руками, но глаза ему открыть пришлось. Тогда Тарас принялся увещевать своего бойца, надеясь выговорить себе еще хоть несколько часиков такого сладкого предрассветного сна.

– Командира! Командира! – дергал и теребил его Маметов. – Проснись скорее! Немецкая танка тута рядом совсем! Твоя людей поднимать, моя граната готовить!

Салонюк наморщился, как обиженный младенец, и зашептал:

– Маметов! Ну що ты за людына! Хиба ж так можна своему командиру у вухо крычаты? Люды сплять, тильки полягалы! Никуда твоя танка не денется. Завтра з самого ранку ее пидирвемо, запалымо – все, як тоби нравится. Тильки лягай, лягай, сынку, отдохни трохи.

Маметов интуитивно почувствовал, что ему не верят, и еще возбужденнее заговорил, размахивая руками:

– Не можна мне спать, немца там в лесу! Меня окружать, ловить, потом моя ахтомата и шапка себе забирать! Моей без ахтомата и шапка с красный звезда на фронте совсем не можна!

Салонюк, не теряя надежду выспаться, уговаривал неугомонного узбека:

– Во бисова дитына, десь в ночи танку знайшла. Завтра зранку пидирвемо твою танку и повидбираемо у нимця и ахтомат, и шапку… и горилку. Мабуть, у них трохи е. Хиба ж нимцю можна воюваты у наших краях без горилки? Иды, иды до хлопцив, видпочинь трохи.

Маметов отступать не собирался:

– Командира! Командира! Танка близко, завтра далеко!

Салонюк окончательно проснулся, а проснувшись, рассвирепел. Это называется – поставили Маметова беречь покой и сон товарищей по оружию? Это называется отдых?

– Ну що ты верзешь? – простонал он. – Яка така танка може буты в ночи тута у лиси?

Маметов понял, что докладывать надо обстоятельно и подробно, но очень быстро, потому что немецкие захватчики выглядели гораздо более приветливыми, чем сонный и недовольный командир.

– Командира! Немца близко с моя говорить, шибко пьяный была! Надо зараз танку брать! Немца пьяный, добрый совсем, в моя ничуть не стрелять, только ахтамата и шапка забирать! Завтра трезвый, больно злой быть, ахтамата не отдаст, стрелять будет!

Салонюка внезапно озарило. Лицо его просветлело, словно у херувимчика.

– Во, бачиш, я ж тоби казав, горилка у них е. Хиба ж бо… скильки ее там може вмистытыся у ихнему танку?

Боец Маметов, почуяв встречное движение командирской души, въелся в Салонюка, как клещ:

– Командира! Немца-танкиста трезвый быстро ехать, моя, твоя пешком не догонять! Танку зараз взять живой можна! Немца пьяный, спать, храпеть шибко, ничего не слышать, никого не смотреть!

Тарас медленно приходил в себя от сладких грез о водке, которой был полон немецкий танк. Однако это никак не сказалось на его боеспособности. Он так же стойко оборонялся против взбудораженного Маметова.

– Та на що тоби ця танка потрибна? На нее прорва горючего треба, хиба у тебе вона е? Вона тильки у йих фюрера е, та и то поки на него уся Европа работает. Иды, лягай, сам поспи, та дай своему командиру хоть трохи видпочить. Я ж не железный, завтра зранку вставать, а я и доси очей не заплющив. Ци бисови танки, що на их Нимеччине роблять, тики для того и потрибни здесь, щоб партизану було во що гранату та запальну бутылку кинуть.

С этими словами он опустился на прежнее место и сладко заснул.

Король Оттобальт никогда не верил ни в ревматизм Мулкебы, ни в любовь, о которой так много писалось в популярных в Вольхолле романах. Глядя на тетю Гедвигу и на свою бабку Акупсю Ландсхутскую, а также на портреты прочих женщин рода Хеннертов, он понимал, что любовь выдумали специально для того, чтобы морочить голову наивной молодежи.

О какой любви можно говорить, когда на тебя напялили чепчутрик?!

Но Оттобальт твердо знал, что тетя Гедвига сживет его со свету, если он будет вести себя «недостойно славных традиций Хеннертов», и поэтому старался изо всех сил. Зачем это все было нужно ныне покойным Хеннертам – он не знал.

Со своей стороны, королева-тетя чувствовала себя приблизительно так же, как ответственный руководитель проекта, которому удалось наконец запустить какую-нибудь ракету на околоземную орбиту. И ракета – пятнадцатая по счету – не взорвалась на старте и не сгорела в верхних слоях атмосферы. Она (тетя) старалась находиться одновременно в шести или семи местах – приглядывать за племянником, чтобы не брякнул чего лишнего, приглядывать за слугами, чтобы не поставили на стол чего лишнего, приглядывать за невестами, за гвардейцами, за королевским магом, за… Надо сказать, что частично ей это удавалось.

Итак, Оттобальт Уппертальский торжественно спустился по парадной лестнице под страшный вой триплейских каракурдимов, игравших Гедвигину бессмертную музыку. При этом он улыбался на манер причепенского луздаря, как определил королевский церемониймейстер, – и сия улыбка могла поколебать кого угодно.

Кого угодно, уточним мы, но только не девиц, желающих разделить с симпатичным королем все тяготы правления таким богатым и могучим государством, как Упперталь.

Затем вперед выступила королева-тетя, держа в руках пухлую пачку пергаментных листов со своей приветственной речью. Она прокашлялась и заговорила.

Гуманное (временами) отношение к читателю не позволяет нам привести эту речь ни целиком, ни хотя бы частично. Но и оставить ее без внимания нельзя. Прибегнем же к ассоциациям. Любой уважающий себя грузин сказал бы по поводу этой речи: да, тамадой королеве-тете не быть.

Девицы знатных родов издревле воспитывались в строгости и повиновении. А также закалялись, как сталь, для грядущей семейной жизни. Посему речь королевы-тети выслушали внимательно, не впадая ни в истерику, ни в отчаяние. Стойко перенесли они также пламенное бормотание несчастного монарха, который приветствовал их и в их лице кого-то и что-то, в том числе разум и красоту. «Как верно заметила в предыдущей речи моя мудрая тетя Гедвига», «как точно указала на корень проблемы Нучипельская Дева-Избавительница», «по примеру отважной Гедвиги из рода Хеннертов и Зейдерзеев» – встречалось в каждой второй фразе. Сразу было видно, что над речью поработала рука мастера.

Справедливости ради нужно заметить, что эта речь примирила Оттобальта и дедушкин канделябр. Ибо текст, который король отнес на утверждение тете Гедвиге и который был принят фактически безоговорочно – лишь с вышеупомянутыми поправками, – был надиктован сим эрудированным предметом. Он этих речей наслушался столько, что теперь мог сам выступать перед почтенной публикой. В награду Оттобальт подарил канделябру свой любимый ночной колпак. Да-да, тот самый, в мелкий голубой цветочек и с помпончиком. Попутно король с радостью убедился в том, что не сходил с ума, когда полагал канделябр существом одушевленным и весьма подвижным.

Сами понимаете, тете он об этом не сказал ни слова.

Когда речи были наконец произнесены, а тетино бессмертное произведение исполнено по второму кругу, вроде как на «бис», началась традиционная церемония представления гостей, почтивших своим присутствием Палислюпный прибацуйчик.

Перед поникшим королем проходили десятки Матрусей, Вадрузей, Акупсей, Акрузей, Езундокт, Валкирий и Язбумненсий. В глазах рябило от ярких нарядов, в ушах звенело от противных голосов, которые что-то втолковывали бедному монарху. Длинной вереницей проходили отцы, братья, пажи и слуги невест. И конца этому шествию не было видно.

• Предыдущая
• 64/74
• Следующая