Змеи, драконы и родственники - Угрюмов Олег - Страница 18

• Предыдущая
• 18/74
• Следующая

Салонюк, не отрываясь от бинокля, произнес:

– Жабодыщенко, тоби брехаты, як собаци мух хапаты. Ну що ты не бачишь ниякои разныци миж ридными замками та ворожими? Ворожи в доброму стани, нибыто их вчора построилы. А ридни порушени, пограбовани, на них завжды щось соромнэ намалевано чи напысано, напрыклад: «Тут булы та кохалыся Олесь та Ганна из Полтавы» – та щось у такому роди.

Жабодыщенко, как не раз уже упоминалось, был существом упрямым и неуступчивым:

– Та бис их знае, ци замки. Мабуть, их вси у давнину одна артиль будувала, мени вси воны на одне обличчя, тильки цей ще совковська власть захватить не встигла, тому вин не порушеный та не пограбованый.

Салонюк довольно улыбнулся, предчувствуя, что победит в этом споре:

– Во, ты теж замитыв ознаки, що совковськои власти немае, а теперь скажи мени, яка у замку може буть власть, коли нема совковськои?

Не выдержал сын солнечной Азии:

– Командира, однако, в замке немца сидеть, да?

Тарас тихонько вздохнул:

– Бачишь, Жабодыщенко, вже до Маметова дошло, з чим дило маемо.

Жабодыщенко недовольно забурчал:

– Цей хлопец далеко пойдеть. Не удивлюсь, як що до Ташкенту.

Перукарников постарался внести ясность в запутанный и сложный вопрос, каковым всегда является нападение на хорошо укрепленный пункт противника.

– Ладно, давайте лучше решим, что нам с этим замком делать. Может, когда наступит вечер, пошлем кого-нибудь на разведку, чтобы наверняка выяснить, кто в нем – фашисты или наши.

Сидорчук сразу заволновался:

– Про кого ты думаешь, як про розвидку говорыш?

Перукарников почувствовал себя неловко. Сам он был человеком отчаянно храбрым и в разведку ходил охотно. Он совершенно не собирался отсиживаться в тылу и подвергать опасности своих товарищей. Более того, он совершенно не хотел зря портить им нервы:

– Могу пойти и я. В чем, собственно, дело?

Салонюк прервал его хорошо поставленным командирским басом:

– У мене в отряде кожна людына необхидна. Никуды нихто не пиде, навить якщо с того боку будуть руками махаты и кум, и брат Жабодыщенко.

Жабодыщенко недовольно уставился на бестолкового Тараса и возразил:

– Нема у мене брата. То у кума брат, я ж пояснював.

Салонюк почесал в затылке:

– Я це образно казав, ничего до моих слов чипляться.

Сидорчук, который всегда хотел чем-нибудь порадовать начальство, радостно встрял в этот разговор:

– У мене брат е, товариш Салонюк!

Печальный Маметов тоже не остался в стороне от дискуссии:

– А мне мама Маметов-брат не дарить. Нет у меня Маметов-брат ни маленький, ни большой. Ни средненький. Плохо, однако.

Салонюк потому и был командиром, что никогда и никому не позволял сбивать себя с толку. Что существующий брат Сидорчука, что несуществующий брат Маметова не могли заставить его потерять нить беседы.

– Зараз мы на войне, и не важно, чия це земля була раньше – наша чи не наша, все одне теперь буде ридна! Сперва зробимо з цей чащи звычайный партизанський лис!

Жабодыщенко жалобно заголосил:

– Ой матинка ридна, знову дерева валить та землянки будувать! Ни тоби поисты, ни тоби поспаты – тильки губить прыроду.

Спохватился и Перукарников:

– Кстати, товарищ Салонюк, топор наш на хуторе остался, а тут где-то лесосека неподалеку. Мы с Сидорчуком ночью слышали стук, как если бы деревья рубили. Может, позволите мне на разведку прошвырнуться, я мигом – одна нога тут, другая там.

Салонюк пригорюнился:

– Не нравыться мени твоя хоробристь, Перукарников. Допрыгаешься, що ото буде – одна нога тут, а другой нет. А поскильки командир вам – и батько, и маты, и начальство, то вин и буде выноватый. И совисть його загрызе… Ну що з тобою зробыш? Кажеш, лисосика?

Перукарников понял, что появился шанс убедить родного командира начать действовать, и горячо заговорил:

– Я быстро, глазом моргнуть не успеете! А заодно пожрать чего принесу: хлеба буханочка, соли чуток сейчас бы не помешали. Горилки, конечно, не обещаю, это же дойче-лесорубы, откуда у них горилка, но что-нибудь толковое найду.

Салонюк кивнул:

– Добре, тильки захвати з собою Сидорчука та кулемет. Та швыдко и без фокусив, щоб обое поспилы до вечора!

Перукарников и Сидорчук в один голос проорали:

– Есть, товарищ командир!

И бегом устремились в чащу леса.

Шли они на стук топора, справедливо рассудив, что обычных лесорубов вряд ли станет охранять отряд карателей. К тому же никто не мешает им подкрасться, найти хороший наблюдательный пункт, откуда будет видно округу, и какое-то время присмотреться, что к чему.

Такая хитрая партизанская тактика позволила им добраться до намеченной цели незамеченными и выйти к небольшой поляне, на самом краю которой стоял грубо сработанный домик с плоской крышей. Повсюду штабелями были уложены стволы деревьев. На опушке леса трудолюбиво стучала топором одна-единственная девица.

Одежда на ней была явно домотканая, холщовая, серая. На ногах – плетеные чуни. Толстые пшеничные косы были короной уложены вокруг головы. Человек, обладающий поэтическим видением, обязательно бы сравнил девицу с северной богиней или легендарной великаншей Ран – правда, та, кажется, обитала где-то в море, ну да не в этом дело.

Дело в том, что из двоих посланных на разведку бойцов партизанского отряда ни один не был поэтом. Посему Сидорчук пихнул Перукарникова локтем и заметил шепотом: «И здоровая же бабища!» – а Перукарников откликнулся: «Да, могучая фрау».

Перукарникова особенно удивил ее топор – тяжелый, на длинном топорище, больше напоминающий секиру. Управлялась с ним девица просто с неприличной легкостью – и доблестные солдаты крепко призадумались о том, каким таким способом выманить у владелицы необходимую вещь.

– Така як шарахнет нежной ручкою… – развил Сидорчук свою мысль. – Добре, як самим топором по голови не дасть. И як ото у нее инструмент видибраты?

– Попробуем, – неопределенно пообещал Перукарников. – Нежность, она, знаешь ли, города берет.

Он пригладил волосы, протер лицо рукавом (трудно сказать – что стало чище, а что грязнее) и выбрался из зарослей на открытое место.

Девица обернулась на шорох.

Иван улыбался ей самой обаятельной из своих улыбок – той самой, которая пачками швыряла в его объятия особ женского пола на танцевальных вечерах в клубе машиностроительного завода имени Жертв Революции (в 1947 году дирекция предприятия наконец очнулась и поспешно переименовала его в завод имени Героев Революции). Но не то девица была действительно не советская, а классово чуждая, не то уродилась мужененавистницей, не то была чересчур застенчива – только улыбка на нее не подействовала. Равно как и добросердечное приветствие, произнесенное с жутким акцентом на языке, отдаленно походившем на немецкий.

– Гутен таг, фройлен! – поведал Перукарников.

Девица уставилась на него непонимающим взором. При ближайшем рассмотрении оказалась она не так уж и молода, и это окончательно вывело Ивана из себя. Много о себе думает, хоть бы улыбнулась ради приличия. Только врожденное чувство справедливости заставило его признать, что, возможно, и он не стал бы вот так сразу улыбаться странного вида персоне, которая бы вылезла у него из-за спины в военное время и заговорила на непонятном языке.

Перукарников был человеком разумным и хорошо знал цену своим лингвистическим способностям. Поэтому он решил сразу прояснить ситуацию:

– Шпрехен зи дойч, фрау?

Та оставалась безмолвной и неподвижной, словно обратилась в гипсовую статую «Комсомолка с топором».

Справа донесся приглушенный смешок, а затем ехидный шепот Сидорчука:

– Перукарников, ты такий же нимець, як я – тубаретка. Не травмуй дамочку своими знаннямы, бо вона ось-ось дуба дасть.

Услышав шелест в кустах и, очевидно, сообразив, что Перукарников здесь не один, женщина явно встревожилась. Она отошла от Ивана на несколько шагов, выпрямилась, сделала строгое лицо и внятно произнесла:

• Предыдущая
• 18/74
• Следующая