...Либо с мечтой о смерти - Созонова Александра Юрьевна - Страница 25

— Что я наделал, Юдит! Простите великодушно. Мы договаривались, что вы зевнете, когда мой рассказа наскучит, но, кажется, вышло еще хуже.

— Нет-нет, рассказывайте! Вы не можете сейчас все прервать, вы просто обязаны досказать до конца.

— Слава богу, конец близко. В сущности, я все уже рассказал. Разве что пара моментов. Унижение, которое никогда не забуду: в жалкой попытке подружиться с ней, стать таким же своим, как ее тусовка, написал несколько текстов для песенок доморощенной рок-группе, с которой она поддерживала самые тесные отношения (спала, развлекала, работала на подтанцовке и даже — при полном отсутствии слуха и голоса — на подпевках). Темы самые те, как мне казалось: свобода, секс, буйство порывов (жуткая пошлость, сейчас трудно представить, как такое из меня вылилось). Отдал ей — она пробежала глазами с презрительной миной и назавтра вернула с уничижительными комментариями своих авторитетов, самым мягким из которых было «дешевая лажа». И второй момент, светлый. В эти кромешные три года у меня случилось полтора месяца передышки, душевного оазиса, блаженства: когда в своих грязных странствиях, на рок-тусовках и сквотах она подхватила гепатит. Сорок дней покоя. Просыпаешься утром с мыслью: она в больнице. И хочется плакать от счастья. В больнице, значит — ни унижений, ни грязи, ни опасностей. Мирно и чисто. Белые потолки, стерильные уколы, безвкусная еда. С ней все в порядке, ее окружают не ублюдки и трахальщики, а врачи и медсестры, ее лечат и о ней заботятся. Вот до чего довела меня единственная любимая доченька… Навещал ее каждый день, читал, как в детстве, любимые сказки — Толкина и Льюиса. Носил апельсины и виноград: ведь гепатит такая милая болезнь, при которой лечатся сладким и вкусным. Счастливый блаженный папаша… верно, в глазах медсестер и врачей смотрелся клиническим идиотом. А потом она выздоровела. Я надеялся, что и для нее больница благо — возможность притормозить, задуматься. Раскрыть парашют в падении, повод прикинуть: туда ли она идет? Но она вышла совершенно той же и тут же пустилась в бега. Страха в ней нет и не было. Заразиться СПИДом, потерять здоровье в оргиях и пьянках? А зачем жить долго? Отвянь от меня со своим старомодным занудством, папа. И вот тут-то…

— И вот тут вам попалось объявление о клинике «Гиперборея»?

— Да. Объявление в рекламной газете, помеченное голубой галочкой, показалось спасательным кругом. Позвонил, прошел тест, поговорил с Трейфулом. Боялся: вдруг она вернется до моего отъезда на остров, и я передумаю. Но получилось крайне удачно: ее отлучка на этот раз оказалась долгой. Уходя, оставил записку на кухонном столе: «Я искренне рад за тебя, моя родная и единственная: отныне никто не будет тебя доставать и зудеть. Ты вернешься в пустую, очищенную от меня квартиру. Правда, славно? Поистине, больше я тебе ничего не должен».

— Господи, господи, — пробормотала Юдит еле слышно.

— Что-то не так, Юдит?

— Всё не так. И прежде всего записка. Разве такие слова на прощанье говорят единственной дочери?

— А какие? Не забывайте: я написал ей множество писем с самыми разными словами. Ни на одно она не ответила.

— Воспринимала, как зудение и занудство: более чем естественно в пятнадцать лет!

— Уже шестнадцать. Конечно, вам виднее: этот возраст совсем недалеко и память свежа.

— Этот возраст отстоит от моего нынешнего на тринадцать лет. Только прошу, не изображайте удивление: поверьте, обидно слышать, что выглядишь, как семнадцатилетняя девочка, имея за душой то, что не снилось многим пятидесятилетним. Знаете, мне очень горько было вас слушать. Что вы здесь делаете? Что? Вам здесь не место.

Я растерялся от такого напора.

— А где мне место? И что, в таком случае, делаете здесь вы?

— Что делаю я, если интересно, расскажу. Попозже. А вы приехали сюда по недомыслию, по самой досадной глупости. Вы не одиноки, у вас замечательная дочка, которая очень вас любит.

— Господи. Вы опять нацепили маску психолога. Прекратите!

— Я отвечаю за свои слова. И говорю не с целью утешить. В тринадцать-шестнадцать лет все взрослые достают и зудят. И страшно занудничают. Вы называете ее шлюшкой? Вы даете ей оплеухи за распутный образ жизни? Как же это глупо! Ее донжуанский список, ее романы и романчики — компенсация за унижения и травлю в школе, это же понятно и ежу!

— Спасибо, что поставили меня по лестнице Ламарка ниже насекомоядных. Оплеуха, к слову, была одна.

— Не обижайтесь — в данный момент это не умно и непродуктивно. В школе ей давали понять, что она никчемная дурнушка в поношенных тряпках, теперь она доказывает — прежде всего себе — что обаятельна, женственна и желанна. Ее одолевает не «блудный бес», если говорить в христианских терминах, но «бес свободы», или, точнее, «бес своеволия». И пусть! И дайте вы ей эту свободу! И ее ложь — тоже аспект свободы. Это так понятно! Солгать, чтобы тебя не держали, отпустили. Не думая о последствиях — вольная птаха живет настоящей минутой, не заморачиваясь моралью, поскольку это цепи и путы. Я тоже безудержно лгала в свои четырнадцать. К восемнадцати она успокоится, наиграется, угомонится. И будет жить с одним-единственным, поставив в списке жирную точку.

— Вы меня плохо слушали, Юдит. Я не могу дать или не дать ей свободу — она берет ее сама. И пользуется вволю. Да, рано или поздно она угомонится: с набором венерических заболеваний, а то и с ВИЧом, истасканная, выглядящая на десяток лет старше своего возраста. Слава богу, я не увижу ее такой.

— Вы говорите, как нудный и скучный взрослый. Вы забыли собственную юность — так бывает в девяноста случаев из ста. Но попробуйте вспомнить! Попробуйте посмотреть на жизнь вашей дочки как на дивный танец.

— Что же в нем дивного? — усмехнулся я с горечью.

— Всё: раскованность, свобода, радости секса, буйство фантазии. Представьте, что это танцует не девушка, а богиня Кали. Смотрите — только не снизу, не сбоку, а с вершины горы. Да-да, с вершины высокой горы! На этот великолепный танец вседозволенности, свободы, распущенности, любви. Пусть даже танец саморазрушения и самой смерти. Это красиво, это захватывает. Вы ведь не можете танцевать вместе с ней? Не можете — значит, не вправе пытаться остановить его или видоизменить, превратить в чинный менуэт или старомодный вальс. Любую помеху она снесет со своего пути, как смерч, как танк. Вы же сами сравнивали ее с танком! Как богиня Кали, гремящая ожерельем из мужских черепов. Просто смотрите с вершины горы!

— Дело за небольшим: вскарабкаться на эту самую гору.

— Да, это нелегко. Но попробуйте! На свое унижение, боль, отчаянье — тоже смотрите с вершины горы. На свою ярость и ненависть. Попробуйте, у вас получится!

— Глядеть с вершины горы на ее пляску и на свою тряску… На ее цветение и свой распад… На ее свободу и на свою смертельную, унизительную зависимость…

— Да, поскольку что еще остается? Не можешь плясать сам — смотри, как танцуют другие. Не можешь гореть сам — любуйся чужим огнем.

— Неплохо сказано. Что ж, будем считать, что остров Гиперборея и есть моя вершина горы. Недаром он расположен в высоких широтах.

— Нет. Это неправильно! Вы совершили большую ошибку. Отсюда вы ее не увидите.

— Значит, увижу через несколько дней или недель. Оттуда.

— И оттуда вы ничего не увидите.

Последнюю фразу Юдит произнесла еле слышно. Воодушевление схлынуло. Казалось, горячая речь отняла все силы.

— Простите, Юдит. Все-таки я расстроил вас своей ненужной исповедью.

Она не ответила. Смотрела на океанскую гладь. Лицо было усталым и немолодым. Какие семнадцать? И даже не двадцать девять: казалось, она жила долго, очень долго и очень трудно.

Наконец, когда стал ощущать себя совсем неловко, Юдит заговорила.

— Зря вы приехали сюда. Вам бы потерпеть еще годик-два, и дочка угомонится. Выйдет замуж, станет подбрасывать внуков на выходные, и снова начнутся сказки, песенки и проделки полтергейста. А то и приведет мужа в дом — какого-нибудь волосатого бродягу или музыканта. И вы его накормите, отмоете и обогреете. Возвращайтесь!