День восьмой - Уайлдер Торнтон Найвен - Страница 74

• Предыдущая
• 74/104
• Следующая

В старину у этих островов часто бросали якорь невольничьи корабли, шедшие из Африки. Здесь свозили на берег больных и умирающих, здесь избавлялись от непокорных, кого не смирили ни побои, ни голод. То были по большей части люди молодые и сильные — даже после многих голодных дней за них дали бы на континенте хорошую цену. Капитаны, однако, рады были продать их островным плантаторам даже себе в убыток. Кораблям предстоял еще долгий путь. А эти люди и в оковах были опасны: они сеяли смуту. Вошел в историю Бель-Амаде, принц Ашанти, о нем сложены легенды и песни. Он был продан с аукциона к Гваделупе около 1759 года. Время шло, а он не спешил; сделавшись надсмотрщиком, вел себя так, что заслужил одобрение и даже доверие хозяина. Он был певец, у него был веселый нрав. Он любил детей, и дети его любили. Нередко его звали в дом развлекать пением гостей плантатора; дамы внимали ему, потягивая chocolimiel[50] из чашечек севрского фарфора. Вот как описывает его одна из дошедших до нас песен: «Стан его точно высокий кедр, глаза мечут молнии». В той же песне говорится, что у него было сто детей, сто потомков царского рода.

И вот настала ночь Святого Иосифа — 19 марта, ночь исступления, ночь разгула длинных серпов. С Мартиники виден был дым, стлавшийся над тринадцатью крупными плантациями. Увлеченные силой духа Бель-Амаде, даже верные слуги — старый дворецкий, повар, камеристка, кормилица — не пытались помешать резне. Ночь Святого Иосифа! Нельзя, разумеется, вспоминать о ней без ужаса. Но во всяком восстании угнетенных есть величие, заставляющее нас невольно сочувствовать восставшим, — это знает каждый читатель мильтоновской поэмы. Рабство и рабовладельца превращает в раба, и, когда оглянешься в прошлое, гордость представляется глупостью. Бель-Амаде схватили, кастрировали и повесили на суку дерева вниз головой, чтоб он умер не сразу, а в длительных мучениях. Потом долгое время им пугали детей; но народное воображение непоследовательно. И о каждом высоком стройном юноше, о каждой здоровой молодой красотке стали говорить шепотом: «Y a la une goutte du sang du beau diable!»[51] Как-то вечером на веранде дома Александра Симса шел разговор о ночи Святого Иосифа и о главном зачинщике событий этой ночи. Юстэйсия, которой было тогда восемь лет, подошла к матери и спросила:

— Maman, est-ce que nous… est-ce que nous?..[52]

— Quoi? Quoi, nous?[53]

— Est-ce que nous sommes descendues… de Lui?[54]

— Tais-toi, petite sotte. Nous sommes parentes de l'Imperatrice. C'est assez, je crois[55].

— Mais, maman, reponds…[56] Мать повернула к дочери темное, густо напудренное лицо, в ее строгом взгляде сквозила гордость. С минуту она молча смотрела на Юстэйсию. Глаза ее говорили: «Конечно, да». Но вслух она сказала:

— Tais-toi, petite idiote! Et mouche-toi![57] От кого-то унаследовали Юстэйсия Симс-Лансинг и ее дети буйный нрав, стремление к независимости, своеобразную матовость кожи — лишь Энн, пошедшая в отца, составляла исключение.

Александр Симс держал в городе мелочную торговлю. Четыре его дочери были красивы, одна сверх того была и умна. Как только Юстэйсия подросла, ей наскучили пересуды на террасе, и она предпочла помогать отцу в торговле. В семнадцать лет она уже одна управлялась за прилавком, и управлялась с успехом, хоть для нее это было непросто. Красота ей мешала и была в тягость. Приходилось весь день подвергаться упорной осаде не только со стороны местных молодых людей, но и моряков из чужих стран; каждую покупку надолго растягивали нашептываемые любезности, просьбы о встрече, признания в любви. Юстэйсия одевалась строго и скромно, сдерживала природную живость ума. Не насмешничала, да и не хотела насмешничать; только замыкалась в себе. Ее прозвали «La Cangueneuse» от слова «cangue» — шейная колодка, как называли мундирный воротник французских офицеров XVIII века, до того подпиравший подбородок, что нельзя было шевельнуть головой. Отец сперва удивился способностям, проявленным младшей дочерью, потом обрадовался. Теперь можно было осуществить давнишнюю мечту — стать таможенным чиновником и надеть мундир. Можно было послужить своему государю.

Дважды в день ледяной взгляд Юстэйсии теплел: во время ранней обедни, где можно не опасаться посторонних глаз, и поздно вечером, когда в долгожданном уединении она отпирала сундук, таивший в себе белоснежное чудо со приданого.

Она знала свое призвание. Знала, для чего родилась на свет. Для любви, для того, чтобы быть женой и матерью. Вокруг не было примеров такого брака, какой ей рисовался в мечтах. Она его сама придумала. Воздвигла воздушный замок. Птенец, вылупившийся из яйца в темном чулане и сроду не видавший гнезда, когда придет пора гнездования, безошибочно примется за дело. Она собрала милый образ по кусочкам: из наставлении священника, совершающего брачный обряд, из немногих «женских» романов, ходивших по рукам на острове, из церковных фресок, даже из знакомых супружеств, где господствовали усталость, подавленность, унижение, в лучшем случае покорность судьбе. Есть натуры, которым свойственно создавать идеал так же неуклонно и упорно, как Bombyx mori выделяет шелковое волокно. Юстэйсия Симс ожидала, что любовь поможет ей давать и получать все, чем богата земля; распрямиться во весь рост; родить десятерых детей — Рыцарей Баярдов и Жозефин; оправдать свою красоту и дожить до ста лет, лишь слегка согнувшись под ношей любви. При этом она всегда будет непритязательной и скромной и, оставив за дверьми церкви три дюжины детей и внуков, будет, как и теперь, в боковом притворе молиться лишь об одном: чтобы ей и впредь была счастьем женская доля — любовь. Уже ей исполнилось девятнадцать, а все не было видно мужчины, молодого или даже в годах, кого хоть на миг она могла бы вообразить своим спутником в той жизни, о которой мечтала. Юстэйсия была так же здорова духовно, как и телесно. Она не мнила о себе чересчур много, просто она знала наперечет всех женихов в округе (все они доводились ей родней), знала их кругозор, их хорошие черты и дурные. Нет, здесь, на этих островах, такого мужа, какой ей был надобен, не найти. Она оживлялась, заслышав иностранную речь. Ей казалось, что нет в мире места прекраснее, чем ее родной край, — но что есть места, где не так процветают тщеславие, злоба, лень и пренебрежительное отношение к женщине, она не сомневалась. Она с интересом поглядывала на немецких, итальянских, русских и скандинавских моряков, появлявшихся в порту, однако ухаживаний их сторонилась. Не нужен ей муж-моряк, обреченный три четверти года проводить в плаванье, вдали от домашнего очага, который они вместе построят.

Юстэйсия выжидала. Мать следила за ней из глубокой плетеной качалки, все видя и все понимая. Но у матери были свои заботы; ей нужно было выдать замуж трех старших дочерей, а все имевшиеся на острове женихи не замечали никого, кроме младшей. С ней то и дело заводил разговор кто-нибудь из столпов местного общества, а иногда и священник: «Madame Мари-Мадлен… Жан-Батист Антуан отличный молодой человек… виды на наследство… хорошее воспитание… без памяти влюблен в вашу дочь Юстэйсию. Не поговорите ли вы с дочерью, chere madame».

Как-то вечером она позвала Юстэйсию в свою комнату.

— Послушай, дочка, вот уже два года, как ты отказываешь всем, кто к тебе сватается. Сама не выходишь замуж и сестрам мешаешь. Чего тебе надо?

— Вы недовольны, что я работаю в лавке, maman?

— Вовсе нет.

• Предыдущая
• 74/104
• Следующая