День восьмой - Уайлдер Торнтон Найвен - Страница 69

• Предыдущая
• 69/104
• Следующая

— А кто же тогда будет лечить их?

— Н-ну… Есть достаточно врачей, которым за это платят. Разумеется, кто-то должен это делать, но только не вы, Марианна.

Кончиком своего зонта Марианна чертила на земле круги. Потом она встала.

— Пойдемте домой, Джон… Джон, иногда мне кажется, что вы просто невежда… или вам чего-то не хватает. У вас нет никакого воображения! Никакого!

Это исключило Марианну Шмидт.

У Лотхен Бауэр был звучный красивый голос, и она славилась умением стряпать. Однажды он пригласил ее на каток Turnverein's[39]. Они катались с таким изяществом, что все прочие сошли со льда и стали ими любоваться. После катанья, помогая ей снять коньки, он случайно поднял глаза и увидел, что она плачет.

— Что с вами, Лотхен?

— Ничего.

— Скажите мне, что случилось?

— Жизнь ужасна! Сегодня утром я ужасно поссорилась с папой и мамой, а вечером поссорюсь с ними опять. Джон, вы говорили, что я прекрасно пою.

— Да, я ни в одном доме не слышал певицы лучше.

— Так вот. Я хочу стать оперной певицей, и я стану оперной певицей, и ничто на свете мне не помешает!

— Но, Лотхен!

— Что?

— По-моему, если вы станете оперной певицей, у вас не получится настоящей семейной жизни. Ведь вас по вечерам почти никогда не будет дома. А кроме того, днем, перед спектаклями, наверно, нужно ходить на репетиции.

Лотхен еще немного поплакала, но уже от смеха. Это исключило Лотхен Бауэр.

Его пригласили на ежегодный концерт учениц миссис Кессель, лучшей преподавательницы фортепьяно в Хобокене. Большинство хобокенских девушек обладали природной музыкальностью, прилежанием и апломбом. Перед публикой ученица сменяла ученицу. Вечер завершался выступлением лучших, в том числе трех мисс Келлерман. Эшли знал этих барышень в лицо, но знаком с ними не был. Их мать, Клотильда, geborene фон Дилен, свысока смотрела на других городских матрон и держала своих дочерей в большой строгости. Беата играла последней. Эшли не слишком разбирался в музыке и потому не мог понять, что ее исполнение было самым блестящим, но в то же время самым немузыкальным за весь вечер. В нем отражалась не ее красота, а ее холодное равнодушие к инструменту и вежливое пренебрежение к слушателям. В середине пьесы ей вдруг изменила память. Публику точно электрическим током поразило. Это был позорный, незабываемый провал. Но Эшли гораздо больше поразило то, что произошло. Беата не начала сначала и не пыталась, пропустив несколько тактов, пойти дальше. Застыв с поднятыми руками, она устремила невозмутимый взор в пространство. Потом встала и без всякого смущения поклонилась слушателям. Она покинула сцену с видом мировой знаменитости, превзошедшей все ожидания. Ей великодушно похлопали, что не могло, однако, заглушить возмущенных замечаний приятелей Эшли.

— Она это сделала нарочно!

— Ее мать этого не переживет!

— Всем известно, что она страшная задавака! У нее нет друзей, да она в них и не нуждается.

— Она это сделала матери назло. Она безобразно обращается с матерью.

— Нет, это не нарочно. Когда она читала стихи на вечере памяти Шиллера, она точно так же забыла слова.

Что с такой силой привлекло Эшли к Беате с первой минуты? Была ли то ее стойкость и невозмутимость? Достало ли у него воображения, чтобы расслышать крик терпящего бедствие, тонущего человека? Подстегнуло ли его легкое злорадство публики? (Он склонялся к мысли, что мнение общества всегда ложно.) Почувствовал ли он себя Персеем или святым Георгием, посланным в мир, чтобы вызволить из беды прекрасную деву? А может быть, в самом его характере было заложено стремление найти женщину, которая — по причинам, заложенным в ее характере, — будет самозабвенно любить его, и только его одного?

Он пошел по следу. Родные Беаты в воскресенье обычно ездили в церковь в Нью-Йорк и проводили там весь день. В хобокенских развлечениях они участвовали редко. Беата в школьные годы блистала своими успехами; она знала наизусть массу немецких стихотворений; она и ее сестры безупречно говорили по-французски (мать требовала, чтобы по пятницам в доме говорили только по-французски, что оставляло в дураках простолюдина-отца). Но ее не любили. Братья и сестры жестоко над ней издевались — за высокомерие, за презрение к молодым людям, за большие ноги. Матроны с притворным сочувствием, понизив голос, утверждали, что в смысле замужества она безнадежна.

Хотя хобокенские пивовары были ревностными протестантами, ежегодно накануне великого поста они давали большой бал (это был их Fasching[40], их Mardi Gras[41]) в честь короля Гамбринуса, изобретателя пива. Охотник Джон Эшли пришел с семьей Грубер. Он никогда не упускал случая быть любезным с мамашами, и именно миссис Грубер представила его Беате. Он пригласил ее на танец, но она отказалась. Она танцевала только со своими братьями. Через час он уже сидел возле великой миссис Келлерман. Он говорил о погоде и об оркестре. По счастливой случайности он упомянул, что подавно ездил в Нью-Йорк на представление «Der Freischutz»[42] в Музыкальной академии. Келлерманы уже двадцать лет абонировали ложу на субботние утренники в опере. Миссис Келлерман растаяла. Она пригласила его на обед в ближайший четверг. Она хотела познакомить его со своими сыновьями — один из них собирался поступить в технический колледж. Эшли снова пригласил Беату танцевать и снова получил отказ. (Впоследствии она призналась, что заметила его упорное преследование и «страшно его возненавидела».) В четверг Беата оказалась нездорова и к обеду не вышла. Ее отцу и братьям Эшли показался неинтересным, а сестрам смешным. Миссис Келлерман он очень понравился. У него были прекрасные манеры. Она ему понравилась тоже. Он одобрительно слушал ее рассказы о детстве в Гамбурге, о великолепных балах, где ей довелось присутствовать, и о членах королевских фамилий, которым она была представлена. Через два дня он отправился в Нью-Йорк и купил роскошное издание «Buch der Lieder»[43] Гейне в красном бархатном переплете с тиснеными незабудками. По этому важному вопросу он советовался со своим преподавателем немецкого языка. Он отнес книгу в дом Келлерманов и просил передать мисс Беате. Охотники оставляют в лесу куски соли. Три недели он не получал никакого ответа. В конце концов его пригласили на кофе. Колючие заросли, в которых всю жизнь блуждала Беата, бесследно исчезли.

Как? Почему?

Он не острил. Он ни над чем не подшучивал. Он сам завел разговор о случае на концерте и сказал, что отлично все понимает: прекрасная музыка — это одно, а полный зал людей, которые сидят на золоченых скрипучих стульчиках и слушают игру своих родственниц, — совсем другое. Он убежден, что, когда она одна или в обществе двух-трех близких друзей, она играет превосходно. Эшли, который так редко говорил, говорил без умолку. Он рассказал ей, что собирается покинуть восточное побережье и работать на Западе, где он никого не знает. Понизив голос, он признался, что любит своих родителей, но что у него с ними совсем разные взгляды.

Он перешел на немецкий:

— Здесь мне хорошо. Мне хорошо везде. Но у меня такое чувство, что я должен уехать от всего, что мне знакомо. Я хочу начать совершенно новую жизнь. У вас когда-нибудь бывает такое чувство?

Беата не нашла в себе сил ответить.

— В Конституции Соединенных Штатов говорится, что мы имеем право на счастье. Я был счастлив — когда гостил на ферме у бабушки в штате Нью-Йорк. Но бабушка умерла. Я бы мог быть счастлив с вами. Вы могли бы сделать меня счастливым. Я бы постарался сделать счастливой вас.

Она смотрела на него не мигая — голубые глаза удивленно смотрели в другие голубые глаза. В ее звучном красивом голосе появилась легкая хрипота. Она сказала:

• Предыдущая
• 69/104
• Следующая