Что такое 'антинаука' - Холтон Джеральд - Страница 4

К концу прошлого столетия в Европе возникло и стало шириться движение, провозгласившее «банкротство науки». Еще и сегодня существует множество всякого рода групп и объединений, пытающихся противостоять тому, что они называют гегемонией науки в нашей культуре. Эти группы не образуют внутренне единого организованного движения и, по сути, мало интересуются делами друг друга. Часть из них фокусирует внимание на эпистемологических проблемах и принципах науки, часть — на технологической реализации результатов научного познания, третьи уповают на возврат к романитизированной домодернистской версии науки и познавательной деятельности. Но всех их объединяет то, что каждая из них на свой лад и толк отстаивает, ни много ни мало, тезис о конце науки в том ее виде и смысле, который сегодня общеизвестен. Это обстоятельство и превращает все хаотическое и рассеянное их множество в некий стихийный консорциум, связанный единством цели.

Укажем здесь четырех наиболее одиозных участников этого «контрдвижения», этой доблестной когорты ниспровергателей научного разума. Если начинать с наиболее серьезного из них в интеллектуальном и смысловом отношении, то речь должна идти о том течении в современной философии, которое утверждает, что статус науки не выше статуса любого полезного в практическом смысле, функционального мифа (это выражение введено в оборот профессором Кэмбриджского университета Мэри Хессе). Я уж не говорю здесь о новейшем крыле в социологии науки, вышедшем далеко за рамки своей вполне разумной исходной задачи и вознамерившемся, по словам Б. Латура, «стереть грань между наукой и вымыслом».

Следующий персонаж — малочисленная, но довольно-таки влиятельная в культуре группа отчужденных, маргинальных интеллектуалов. В качестве яркого примера тут может служить Артур Кестлер. Для людей этого типа быть обреченным на неведение, непонимание чего-либо — худшее из зол. Но фантастический взрыв объемов и темпов приращения нового научного знания при наших слабых силах пропускать его через себя и усваивать его — не оставляет места для честолюбивого всезнайства, для энциклопедических амбиций. Как честно признал Л. Триллинг, все это может вызвать разрушительное, подавляющее чувство «униженности и оскорбленности». Отсюда и получается, что выдающиеся по силе ума, но страдающие завышенными притязаниями интеллектуалы, которые в прошлые эпохи стали бы необходимыми партнерами и наиболее ценными критиками науки (каковыми по-прежнему остаются многие мыслящие более конструктивно деятели культуры), сегодня оказываются не у дел, на периферии интеллектуальной жизни, ощущают себя ненужными, выброшенными из круга активных событий в культуре — и в порыве ожесточенного раздражения нападают на науку, «ниспровергают» ее, как это мы видим в поздних книгах того же А. Кестлера. Третья группа — это переживающее новый вдохновенный подъем движение, которое я называю дионисийством. Ему присуще стремление отыскать соответствия, параллели между мышлением «Нового Века» и восточным мистицизмом, отыскать выход из интеллектуального анархизма наших дней к «хрустально-чистой» власти. Отчасти это умонастроение восходит своими истоками к романтикам XIX в., отчасти — наследует идеи контркультуры 60-х гг. Но все его адепты единодушны, по крайней мере, в том, что одним из тягчайших грехов современного мышления они считают его объективизм.

Четвертую, тоже весьма неоднородную группу образует радикальное крыло одного идейного направления, представленное, в частности, писательницей Сандрой Хардинг, которая недавно заявила буквально следующее: «Сегодняшняя физика — это всего лишь примитивная модель подлинного физического мира». Как полагают она и ее единомышленники, современная наука несет в себе фатальный изъян «андроцентризма» (т.е. «мужецентризма»). А осознание этого обстоятельства, дающее надежду на его преодоление и помноженное на веру в прогрессивность научной рациональности, должно наводить нас на мысль, что человечество подошло к черте, за которой, по ее словам, может последовать «еще более радикальная моральная, социальная и политическая революция, чем это могли себе вообразить основоположники современной западной культуры»[8].

Причина, по которой все перечисленные наукоборческие течения смогли привлечь к себе внимание и вызвать известный общественный резонанс, заключается помимо прочего в том, что научно-технический прогресс давно уже вызывает у людей некое тревожное чувство, смутное ощущение опасности. Три различных, но действующих в одном направлении фактора создают для этого благоприятную почву. Два из них носят интернациональный характер, тогда как третий специфичен, пожалуй, только для США. Но все вместе они используются для подкрепления своей позиции теми, кто мечтает ниспровергнуть науку с занятого ею культурного пьедестала. Перечислим эти три фактора.

1. В условиях когда плоды науки и техники так или иначе причастны к жизни современного человека и сопровождают его от рождения и до самой смерти, нет ничего удивительного в широком распространении беспокойства по поводу действительных или мнимых последствий их развития. Нет ничего удивительного и в том. что впервые об этих последствиях задумались и сделали их предметом пристального внимания со стороны общественного сознания сами ученые и инженеры. Интересно, что в наши дни вытеснение человека из процесса материального производства и замена его труда машиной вызывает уже гораздо меньше опасений, чем это было в США в годы Великой депрессии, когда «машинофобия» буквально захлестнула умы. Проблема, как она видится сегодня, получила точную оценку в словах Ф.Д. Рузвельта, произнесенных им в инногурационной речи при вступлении в должность Президента на второй срок, а позднее (1937) высказанных им в письме к президенту Массачусетского технологического института К.Т. Комптону. Рузвельт писал о том, что ответственность, ложащаяся на плечи работников науки и техники, подразумевает как учет «социальных процессов», так и «совершенствование взаимодействия с окружающей средой». Необходимо, продолжил Рузвельт свою мысль, выработать механизмы, «компенсирующие остроту негативных последствий развития науки». Сегодняшние критики и оппоненты наступления технологий идут гораздо дальше, опасаясь, что неконтролируемый или ложно ориентированный технический прогресс приведет в итоге к вступлению в эру технологизированного варварства, угрожающего самой жизни на нашей планете.

Обыкновенный «человек с улицы», испытывающий безотчетное и немалое чувство страха перед этой опасностью, как правило, плохо информирован о том, что в среде самих ученых в достаточной степени отдают себе отчет о всех угрозах подобного рода.

2. Второй фактор проявляет себя прежде всего в современном массовом экологическом движении. Критики научно-технического пути цивилизации в чем-то раньше ученых осознали, сколь хрупки и тонки взаимосвязи, пронизывающие и регулирующие жизнь на земле. Возможно, их риторика и методология не всегда отличались точностью и основательностью, но сами мотивы экологически-тревожного сознания по своему духу вполне совпадают с дарвиновским учением о живой природе.

Необходимость утверждения системно-экологического стиля мышления (как в силу его собственной ценности, так и в силу обозначившихся экологических бедствий) — это довольно новое явление, приобретшее глобальное значение только в последней трети XX в. и имеющее все шансы стать одним из главных проблемных направлений, которыми будет занято человечество в следующем, XXI в.

Конечно, и раньше было сделано немало на этом пути. Такие пионеры экологической проблематики, как Дж. Мур, П. Геддс, подготовили ее восприятие общественным сознанием — правда, на более частных и локальных примерах. И даже такой известный эколог, как Р. Карсон, бил тревогу только по поводу загрязнения экосистем некоторыми химикалиями. И все же сегодня мы должны отдать должное усилиям этих людей и оценить их тем выше, что именно они и их коллеги заставили в конце концов всех нас осознать глобальную значимость экологической проблемы, масштабы которой обозначились уже в их специальных работах и публичных выступлениях. Мы знаем теперь, что даже локальное вмешательство в экосистему способно вызвать, — и часто именно так и происходит, — последствия, подобные непредсказуемой цепной реакции, и выходящие далеко за рамки начального круга явлений. Здесь уместно вспомнить об опаснейших радиоактивных осадках, выпадавших после испытания атомных бомб в атмосфере; о катастрофических для индийских крестьян последствиях гибели лесов в Непале; о бедствиях людей и ущербе для сельского хозяйства в результате Чернобыльской аварии; о последствиях уничтожения амазонской сельвы; о массированном отравлении вод Рейна и многих других рек; наконец, о самом тревожном явлении на сегодняшний день — как будто сама планета вопиет, взывая о внимании и остерегая нас — о разрушении озонового слоя и усилении парникового эффекта.