Как день вчерашний - Шипошина Татьяна Владимировна - Страница 13

— Пока оставим, — ответила вторая. — У него пролежни небольшие. Пусть разведённая жена обрабатывает.

— Смотри, он, кажется, моргает, — показала в мою сторону первая.

— Это нервное, — не поддалась вторая. — Судороги, наверное. Пошли.

Сестрички выпорхнули из палаты.

А я остался. Спасибо, они полностью снабдили меня информацией. Я уже пять месяцев в коме, но Аня не подписывает моё отключение от аппаратов.

Пять месяцев... А в пустыне я всего пять дней. Один день пустыни равен месяцу здесь.

Господи! Господи! Сделай что-нибудь!

Помилуй меня!

Вразуми меня, натолкни на то, что я должен понять! Что я должен сделать, Господи, чтоб разорвать эту цепь? Что я должен сделать духом, Господи?..

А этот мужик, мой сосед... Он совсем умер? Или тоже как я, в каких-то незапамятных веках, в пять дней постигает то, на что у людей уходили годы? Может и постигает, но завтра его отключат от аппаратов. Что же тогда будет с ним?

Господи! Благодарю Тебя. Я ничего такого не сделал для Ани, чтобы она боролась за меня. Чтоб верила, что я оживу. Ведь я развёлся с ней. Это значит, она понимает, что я могу с ней не остаться, даже если оживу. Но она продолжает бороться.

Господи! Благодарю Тебя.

Господи! Пусть жена того человека отменит свое решение. Господи, он одумается! Одумайся, человек!

Господи, помилуй нас.

И его, и меня. И всех других, Господи, таких, как мы. И всех других, Господи.

Глава 32

Коридора не было. Авва Феодосий просто тряс меня за плечо.

— Вставай, Всевлаад.

— Доброе утро, авва.

— Доброе. Слава Богу. Сегодня с утра — двести Иисусовых молитв. Думаю, справишься.

— Да, — ответил я. — Справлюсь.

— Не ищи восторга, — сказал авва. — Если надобно прийти восторгу, он придёт тогда, когда Бог даст. Но если ты будешь ждать и призывать его, то восторг принесёт тебе тот, кто исполняет желания.

— Кто?

— Бог даёт то, что необходимо для спасения души. Или то, что спасению не повредит. Дьявол же — исполняет желания. Любые, но только не те, что ведут к спасению души. Теперь подумай, нужен ли спасению души восторг, ведь он только тешит твоё самолюбие.

— Как же мне научиться отличать одно от другого? Хорошо, если бы ты всегда был со мной и подсказывал.

— Плохо, если бы я всегда подсказывал тебе. Спасти свою душу ты должен сам, по своей свободной воле. Испытывай помыслы, раздумывай над действиями. Если сомневаешься — подожди. Помолись и ещё подожди. Пока в сердце не наступит ясность. Пока ты не поймёшь, что ни тщеславие, ни гордыня, ни тоска, ни какая ещё гадость не примешались к твоим размышлениям или действиям.

— Но ведь это невозможно!

— Что?

— Во всём так рассуждать!

— Я думал, ты скажешь, что невозможно другое.

— Что?

— Невозможно, чтоб это всё не примешалось.

— Знаешь, я и хотел это сказать.

— Да. Будет примешиваться. Однако, если ты обретёшь стойкость и не убоишься — будет подмешиваться меньше и меньше. Но чем ближе твоя душа будет подходить к Богу, тем больше ты будешь замечать эти примеси в твоих мыслях и поступках. А потом начнутся другие искушения. Бес не оставляет человека — до смертного одра. Будь готов, как воин на посту.

— А ты? У тебя — как?

— Я — грешный человек, — авва перекрестился. — Один Бог знает, как черна моя душа.

— Ну, это ты хватил!

Авва не ответил. Но я не отставал:

— Авва, почему молитва иногда бывает горяча, а иногда — ну просто никакая? Как будто Бога совсем нет... Или это только у меня так?

— Ощущение богооставленности знакомо только тому, кто испытывал богоприсутствие. На всё воля Божия. И на молитву твою — тоже. Иди молись, Всевлаад.

Я умылся и вышел в пустыню, чтоб прочесть двести Иисусовых молитв. Я прочёл их спокойно. Стараясь, чтоб мысли мои не разбегались в разные стороны и чтоб не провоцировать себя на искусственные восторги. Правда, меня так и подмывало подумать о том, как я лежу в палате, об Анне, о том моем собрате по несчастью... Впервые мне до боли захотелось подумать о сыне. Ему сейчас четыре года. Я так давно не думал о нём... Но я отогнал эти мысли. Ведь авва советовал отгонять любые.

«Ладно, подождите, — обратился я к своим мыслям, которые толпились в голове и пинали меня, приговаривая: «Я, я, я! Меня, меня подумай!» — Ладно, подождите, сказал я им. Я всех вас люблю, но подумаю вас позже, а сейчас я хочу поговорить с Богом, Который сотворил всё и вся. В том числе и вас, мои милые...»

Глава 33

На завтрак у меня был хлеб с сыром, у аввы — вода.

— Что делать, авва, когда мысли и желания мешают молиться? — спросил я, когда мы ещё не уселись за стол.

— Если ты будешь стоять на ветру, разве сможешь ты не пустить ветер к себе за пазуху?

— Нет.

— Так не можешь ты запретить помыслам приходить к тебе. Твое дело — не пускать их в душу.

Я поклонился авве. Неожиданно для себя. Он ответил тем, что перекрестил меня.

Когда трапеза наша окончилась и молитва на окончание её была прочитана, приступил к самому главному.

— Авва, я ночью снова был в моём веке, — сказал я.

— Я слушаю.

До этого слова так и норовили выскочить из меня, а сейчас вдруг замерли, и даже проскочила мысль: «А стоит ли говорить?».

Поэтому я замолчал и сидел так некоторое время. Затем всё-таки начал:

— Я всё ещё в коме. Там за каждый здешний день проходит месяц. Скажи, что будет со мной?

— Я не могу ничего сказать тебе. Проси Бога так, как Давид: «Услышь молитву мою, Господи, и прошению моему внемли, не промолчи, видя слезы мои, ибо поселенец я у Тебя и пришелец, как все отцы мои».

— Это какой псалом?

— Тридцать восьмой.

— Всё равно не запомню.

— Запоминай.

— Если не хочешь говорить обо мне, тогда скажи, что будет с моим соседом по палате? Его жена разрешила отключить его от аппаратов. Понимаешь, что это значит?

— Ты спрашиваешь из любопытства?

— Нет. Мне жаль его. Его жена дала согласие... А может быть, он сейчас где-то так же, как я... Ты... мог бы ему помочь?

— Помогает Господь. Я помолюсь; другого не могу обещать.

— Авва, а мне обязательно быть монахом?

Глаза Феодосия блеснули:

— Я только что говорил о свободе, а ты не услышал.

— Но я бы хотел поступить правильно!

— Ищешь подсказки?

— Да.

— А если мои слова разойдутся с твоими желаниями? Что ты станешь делать?

— Не знаю...

— Есть ученики, которые находятся в полном послушании. Таких немного, и в их устах нет слов «почему» и «зачем». Но если ты берёшь на себя смелость задавать вопросы — имей мужество обращать их к себе, решать сам и нести за это ответственность.

Мы опять молчали. Авва давал моим мозгам время, чтоб переварить сказанное.

— Почему ты не спросишь меня о моем веке? — свернул я на другую тему.

— Хорошо, расскажи, что считаешь нужным, — словно бы скупо разрешил он.

И я начал рассказывать. Об электричестве. О квартирах с горячей водой, туалетом и ванной. О поездах, автомобилях, самолётах. О телевизорах, холодильниках, стиральных машинах. О компьютерах, интернете, мобильных телефонах.

Он молча, спокойно слушал.

— А что показывают в телевизоре? — наконец, спросил он.

— Новости показывают. Где какая война, где землетрясение. Что решает правительство. Сенсации разные. Голых женщин, преступления, убийства. Даже всякие извращения. Некоторые борются, чтоб этого не показывали, но безуспешно. Здесь замешаны большие деньги. Власть.

— И всё это смотрят дети?

— Да.

— Какие силы отданы в руки слабых духом! Бедные люди... И никто не предупреждает их о Страшном Суде? Я же знаю, что есть Церковь, если ты здесь!

— Церковь-то есть...

И тут я выдал авве Феодосию примерно то, о чём думал перед тем, как меня настиг джип. О лицемерии нашего мира. О бедных и богатых — о толстых священниках и православных клушах.