Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей - Бегбедер Фредерик - Страница 2

• Предыдущая
• 2/26
• Следующая

15) Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ»

16) Жак Превер «Слова»

17) Гийом Аполлинер «Алкоголи»

18) Эрже «Голубой лотос»

19) Анна Франк «Дневник»

20) Клод Леви-Строс «Грустные тропики»

21) Олдос Хаксли «О дивный новый мир»

22) Джордж Оруэлл «1984»

23) Госсиньи и Удерзо «Астерикс, вождь галлов»

24) Эжен Ионеско «Лысая певица»

25) Зигмунд Фрейд «Три эссе о сексуальной теории»

26) Маргерит Юрсенар «Философский камень»

27) Владимир Набоков «Лолита»

28) Джеймс Джойс «Улисс»

29) Дино Буццати «Татарская пустыня»

30) Андре Жид «Фальшивомонетчики»

31) Жан Жионо «Гусар на крыше»

32) Альбер Коэн «Прекрасная дама»

33) Габриэль Гарсиа Маркес «Сто лет одиночества»

34) Уильям Фолкнер «Шум и ярость»

35) Франсуа Мориак «Тереза Дескейру»

36) Раймон Кено «Зази в метро»

37) Стефан Цвейг «Смятение чувств»

38) Маргарет Митчелл «Унесенные ветром»

39) Д. Г. Лоуренс «Любовник леди Чаттерлей»

40) Томас Манн «Волшебная гора»

41) Франсуаза Саган «Здравствуй, грусть!»

42) Веркор «Молчание моря»

43) Жорж Перек «Жизнь, способ употребления»

44) Артур Конан Дойл «Собака Баскервилей»

45) Жорж Бернанос «Под солнцем Сатаны»

46) Фрэнсис Скотт Фицджеральд «Великий Гэтсби»

47) Милан Кундера «Шутка»

48) Альберто Моравиа «Презрение»

49) Агата Кристи «Убийство Роджера Экройда»

50) Андре Бретон «Надя»

Эстетическое начало: под пятидесятым номером в нашем хит-параде фигурирует прекрасная «Надя» Андре Бретона (1896—1966).

Эта книга, написанная сыном секретаря жандармерии, весьма любопытна: в нее включены фотографии с видами Парижа, избавляющие автора от описаний (нужно признать, эти традиционные нагромождения «видов» еще со времен Бальзака порядком надоели читателям); действие начинается на Площади великих людей, в Пантеоне (то-то будет доволен Патрик Брюэль![8]), а затем происходит встреча, перевернувшая все: 4 октября 1926 года Андре Бретон подцепил на улице Лафайета прохожую по имени Надя, «вдохновенную и вдохновляющую натуру», которая на самом деле окажется потаскушкой и кокаинисткой, наделенной даром ясновидения, и кончит жизнь в сумасшедшем доме (настоящий рок-н-ролл, не правда ли?).

Это, конечно, не реализм, но тогда что же… может, СЮРРЕАЛИЗМ? Да неужели?! Бретон – основатель и одновременно диктатор сюрреализма – решил уничтожить «стиль», все, что приукрашивает реальное, ибо реальность внушает ему отвращение (после бойни 1914—1918 годов, этой «кровавой, грязной и бессмысленной клоаки»). Он хочет дать полную свободу всему, что творится в его голове влюбленного мужчины: он называет это «автоматическим письмом», но не спешите верить! Человек, который говорит «автоматическое письмо», имеет в виду вовсе не ту словесную диарею, не тот свободный поток интимных излияний, что вошел в моду в девяностых годах XX века, напротив, он охотно позволяет себе пространные рассуждения, искусно направляемые доктором Фрейдом. Да-да, этот человек презирал психиатрию, но был буквально околдован психоанализом. Не будем забывать, что его книга начинается с вопроса «Кто я?». И вот доказательство того, что «автоматическое письмо» не так уж автоматизировано: Андре Бретон перепишет свой текст в 1963 году, то есть через тридцать пять лет после выхода этого сновидческого романа. Тот факт, что автор выпустил книгу в свободный полет, вовсе не означает, что он не может потом заново навести на нее лоск.

«Надю» можно читать и как автобиографическую балладу, и как любовный роман, еще более поэтичный, чем книги Мадлен Шапсаль. Но в то же время Бретон, подобно Спайдермену[9], ткет паутину совпадений; так восьмилетний ребенок напевает: «Надо-надо-надоело-ело-ело-недоело». Постепенно начинаешь ощущать действительно сюрреалистическую сторону сущности парижских домов; Бретону удается открыть читателю внеординарную действительность. Великие книги, как и любовь, заставляют нас иначе смотреть на мир. Читать «Надю» – все равно что курить толстый косяк с «травкой», только первое занятие, в отличие от второго, вполне легально!

Главное, «Надя» напоминает нам, что нынешняя свара между адептами самофиксации и свободной фантазии – не новость, ибо таковая уже имела место в двадцатых годах прошлого века… Отсюда следует одно из двух: либо сегодняшние писатели отстали от времени, либо Бретон на 80 лет предвосхитил свое. Он понял, что реальная действительность – это место, где писателям тесно. Но как выбраться из этой реальности и попасть в иное, иррациональное пространство? Описывать мир таким, каков он есть? Это позволяет всего лишь не дезориентировать читателя – рассказывать «истории» необходимо, но недостаточно: «Я намерен излагать в рамках повествования, которое должен предпринять, только самые знаменательные эпизоды моей жизни, такой, какой я ее себе представляю, вне ее органического плана…» Как же примирить субъективность с объективностью? Литература так и не разрешила эту проблему. Можно было бы сказать, что «Надя» – единственный образец прустовского сюрреализма. Шедевры часто являют собой квадратуру круга: их красота кажется нереальной, и тем не менее они крепко стоят на ногах. Таков, вне всякого сомнения, смысл последней фразы книги: «Красота будет конвульсивной или не будет вовсе».

Впрочем, в этом вы убедитесь сами: очень возможно, что, перевернув последнюю страницу «Нади», вы почувствуете, как вас одолевают тревожные конвульсии.

Тот факт, что Агата Кристи (1890—1976) обставила Андре Бретона (№ 50), не должен удивлять поклонников английской романистки: подобно этому мэтру сюрреализма, Агата Кристи прячет скрытое безумие, потаенную жестокость за благопристойным фасадом общества. (Какая красивая фраза, не правда ли? Благодарю вас за внимание!) Итак, миссис Кристи являет собою, как и автор № 50, писателя-сюрреалиста. К примеру, почему она решила доверить расследования в своих романах детективу с такой внешностью – плюгавому самодовольному бельгийцу с яйцевидной головой? Очень странная идея (которая посетила ее после встречи с одним любопытным типом – беженцем времен Первой мировой войны).

Главная проблема нашего инвентарного списка состояла в том, что требовалось выбрать только по одной книге каждого автора. Среди шестидесяти шести романов самого читаемого в мире писателя после Шекспира (два с половиной миллиарда проданных экземпляров!) наши 6000 респондентов вполне могли бы указать «Десять негритят», «Смерть на Ниле» или «Убийство в Восточном экспрессе», но нет, это было бы слишком просто; вот отчего они остановились на «Убийстве Роджера Экройда» – шедевре изобретательности и виртуозно закрученной интриги. (Рядом с этим Мэри Хиггинс Кларк[10] – просто «Клуб Пяти»[11]!).

Сельский помещик Роджер Экройд убит, но перед смертью он успевает сделать признание своему другу, доктору Шеппарду, который и описывает читателю расследование Эркюля Пуаро. Тот, как обычно, подозревает в совершении преступления всех персонажей по очереди: выясняется, что масса людей была заинтересована в том, чтобы дорогой мистер Экройд отдал концы. Рехнуться можно, как подумаешь, сколько близких вокруг нас имеют самые веские основания желать нашей смерти! (Взять, например, хоть меня: могу поручиться, что, если я буду убит, следователи первым делом допросят некоторых писателей, с которыми я водил знакомство.)

Но меня смущает вот какая штука: для того чтобы разъяснить оригинальность замысла «Убийства Роджера Экройда», мне придется рассказать вам конец романа. Поэтому я предлагаю следующее: сейчас я сосчитаю до трех. На счет «три» те, кто не хочет узнать неожиданную развязку «Убийства Роджера Экройда», должны пропустить следующий абзац. Готовы? Раз! Два! Три!

• Предыдущая
• 2/26
• Следующая