Полет «Феникса» - Тревор Эллестон - Страница 11

• Предыдущая
• 11/43
• Следующая

— Вы тоже геофизик?

— Нет.

Моран подождал ещё, но разъяснении не последовало. Первое чувство насчёт этого мальчишки его не подвело: к таким нужен подход, встречаются типы, которые вроде и рядом с тобой — и при этом очень далеко.

— В какой области вы работаете?

Стрингер старательно рассматривал наклон крыла, будто в нем ища ответ. Моран ждал.

— Конструирование самолётов.

— Ого! И сколько вы учились?

Узкое лицо Стрингера повернулось к штурману, глаза медленно заморгали.

— Учились чему?

— Конструированию самолётов.

— А сколько, вы думаете, мне лет?

Смерив его взглядом, Моран ответил:

— Двадцать — двадцать два.

— Мне за тридцать. Уже два года я руковожу конструкторским отделом в фирме «Кейкрафт».

Моран, соглашаясь, кивнул: трудно было подвергнуть сомнению то, что говорит этот юнец, — такой уж у него тон.

— Вы кажетесь моложе, потому что выбриты.

— Я никогда не выхожу небритым.

Моран снова кивнул. Реплика была верна по существу: юный мистер Стрингер предпочитал бриться ежедневно, как требуют приличия. Он взял с собой электробритву в Центральную Ливийскую пустыню и пользуется ею. Каждый сходит с ума по-своему.

— Вы сказали, — продолжал Моран, подумав при этом, каким громким кажется его голос в этой тишине, — что исследовали самолёт. И что будто его можно заставить взлететь.

— Я не готов обсуждать эту тему. — Стрингер отвернулся, сделав вид, что сосредоточенно рассматривает разбитую гондолу. Морану подумалось; боже, на это уйдут часы, но я должен все выяснить.

Он задавал вопросы, демонстративно вежливо и будто незаинтересованно, зондируя Стрингера…

Невозможно было смириться с тем, как заканчивался и этот день. Трудно было поверить, что с закатом снова воцарится молчание. Они начали выходить из укрытия, будто для того, чтобы понаблюдать, как краснеют дюны и с наступлением сумерек окрашивают песок; но в действительности они вставали на ноги в знак невысказанного протеста: дни их сочтены, вот минул ещё один, и нет никаких признаков того, что мир не вычеркнул их из памяти.

— Что же, мы совсем никому не нужны? — спросил Белами, а Кроу укоризненно покачал головой. Обычно Белами не выставлял напоказ свои чувства.

— Ничего не понимаю, — только и мог ответить Таунс. — Ничего не понимаю.

Тилни суетился так, словно ему нужно куда-то идти, а потом вспоминал, что идти некуда. «Надо было пойти с ними, надо было слушать капитана Харриса. Боже, здесь же нельзя оставаться, а?» — вопрошал он то ли самого себя, то ли темнеющее небо, повернувшись спиной к своим спутникам — уже потерянный. Для него сейчас существовали две вещи: он сам и мысль о смерти.

Чтобы как-то его успокоить, Лумис пообещал:

— Они прилетят завтра. Сто процентов.

Кроу полез за сигаретой, но вспомнил, что сигареты кончились, и сказал:

— Жди — сунутся спасатели в этот уголок нашего шарика. — Он испытывал бередящее душу облегчение от того, что язвил над последней своей надеждой.

Наблюдая за тем, как на небе угасают последние признаки дня, Лумис думал: «Если ей скажут, что я пропал во время авиакатастрофы, она будет думать обо мне как о мёртвом и сама перестанет бороться за жизнь. Мы как-то говорили об этом — если один из нас умрёт, другому тоже незачем будет жить; конечно, многие так говорят, но мы-то и думали так, я и сейчас так думаю. Если бы я сейчас узнал, что она умерла, я бы ушёл в пески, и ребята смогли бы воспользоваться моей долей воды. Она не должна умереть, но прежде всего не должна умереть от мысли, что осталась одна».

В то самое время, когда он через тени дюн и лежащие за ними мили пространства обращался к Джил, на небе взошли звезды; ведь телепатия — доказанная штука. Он повторял про себя ходульные фразы, принятые в телеграммах, утверждая, что жив, здоров и что она должна быстро поправиться.

Зажгли коптилку, дым от неё тёмным следом подбирался к белому шёлковому пологу.

— Курнуть у кого-нибудь есть? — спросил Уотсон. Молчание подтвердило: ни у кого не осталось.

— Когда вернусь, напишу в «Миррор», — сказал Кроу. — «Как я бросил курить за три дня».

Моран присел на ещё тёплый песок рядом с Таунсом и сказал:

— Я несколько часов слушал Стрингера. Он прав. Это возможно.

С севера подул лёгкий ветерок, шёлк над их головами зашевелился.

— Что? — словно очнулся Таунс.

— Дай нам месяц, и мы улетим.

В тишине слышно даже то, что говорится шёпотом; в пустыне ничто не адресуется кому-то одному — всем сразу. Тилни повернулся к Морану, штурман затылком почувствовал его трепетное дыхание.

Негромкий ответ Таунса прозвучал резко, как окрик:

— Хорошо, тогда мы летим!

У Морана даже ёкнуло внутри.

— Что же ты не запускаешь двигатель?

Подсел поближе Лумис: разговор шёл как раз о том, о чем он думал. Белами обернулся, ища Стрингера, но его вблизи не оказалось. Едва колебался фитилёк Уотсоновой коптилки, и их тени на стенках самолёта.

— Я ведь так сказал, Фрэнк. Для смеха. — Таунс резко встал, вздыбив полог.

— О чем вы там? — спросил Кроу.

Таунс вышел из-под навеса, задрав голову, он осматривал небо. По привычке. Морана обеспокоила резкая реакция командира. Он решил уточнить ситуацию.

— Стрингер авиаконструктор. Он убедил меня, что можно разобрать это корыто и из его деталей собрать самолёт поменьше. Вот и все.

Он и сам не понимал, зачем рассказал обо всем Таунсу. Лучше бы промолчать, и он равнодушно заключил:

— Ничего серьёзного. Так — умственная разрядка.

Кроу встал.

— Что ж, надеюсь, она тебе на пользу. — И пошёл в самолёт проверить Бимбо.

— За месяц можно и пешком дойти, — вставил Уотсон.

— Конечно, — согласился Моран. — Забудем об этом.

— Не вижу смысла, — сказал Белами.

— Никакого смысла, — вновь согласился Моран и отошёл в сторону, но не туда, где стоял Таунс.

— Я думал, все это серьёзно, — по-детски закапризничал Тилни. — Я думал, он и вправду собирается поднять самолёт.

Белами отодвинулся, не видя возможности его утешить. В посёлке он встречал его редко: Тилни служил разъездным курьером — при встречах с таким парнем обычно смотришь в бумаги, которые он тебе привёз. Здесь, в тусклом свете коптилки, Тилни обрёл человеческие очертания: капельки пота на мягком пушке, покрывавшем лицо, бегающий, ускользающий взгляд.

— Мы здесь теперь на веки вечные, — заявил Уотсон, глядя на курьера.

Белами подумал: нарочно пугает малого. А сержант не унимался:

— Смотри — прошло уже трое суток, а спасателями и не пахнет. Если бы они искали, то давно бы нашли. Здравый смысл подсказывает…

— Ты что-нибудь слышал о надежде? — перебил его Белами.

— Не привык себя обманывать. — Уотсон открыл свою бутылку. Воду он распределял так: полбутылки на ночь, следующий глоток на восходе солнца. Но стоило во рту оказаться прохладному металлическому горлышку, как он уже не мог остановиться и глотал влагу, пока не опорожнял бутылку, испытывая покой и насыщение ещё и потому, что никто теперь не орал — и никогда впредь не будет — над головой по двадцать четыре часа в сутки: «Сержант Уотсон!»

Чтобы не слышать бульканья воды, Белами ушёл в самолёт. Сегодня у него начали трескаться губы. Он глянул на Кепеля.

— Все в порядке, малыш? — Кепель не открывал глаз, его дыхание было неровным. Видимо, Таунс сделал ему ещё один укол.

Белами решил: «Когда наступит час, мальчик будет единственным, кто не испытает мучений, даже если мне самому придётся дать ему сверхдозу». Он посветил вниз фонариком, заметил, что в брезентовом мешке собралась моча, и опорожнил его. Кроу сидел в хвостовой части, баюкая обезьянку.

— Вонь невыносимая, — заметил Белами.

— Зажми нос прищепкой.

— Она уже пила?

— Половину моей дневной нормы. — Кроу будто бы гордился собой.

— Ты рехнулся!

— Я такой.

— Не дури, Альберт. Ты же знаешь, что поставлено на кон. Тут или твоя жизнь, или её.

• Предыдущая
• 11/43
• Следующая