Сейчас и на земле - Томпсон Джим - Страница 20
- Предыдущая
- 20/47
- Следующая
С того самого момента они больше к нему не придирались. Мун как-то разузнал насчет Гросса. И хотя на самом деле Гросс оказал ему услугу, он его невзлюбил. Здесь действует одно правило: если ты хорошо справляешься с работой, на многое стараются смотреть сквозь пальцы.
Три недели тому назад, когда Шеннон болела, мы начали переезжать в новую пристройку. На заводе был полный аврал. Производственные линии работали с удвоенной мощностью; на завершающей сборке ввели дополнительную смену; в конструкторском бюро и экспериментальном отделе, как всегда, дым коромыслом; запчасти прибывали и отправлялись с нашего склада в ускоренном темпе. И в этой запарке нам надо было переезжать. На дворе виден был подвешенный фюзеляж, внутри и снаружи которого копошилась дюжина рабочих. Мы отправляли и получали запчасти, так что только стеллажи сотрясались. Ничто не останавливалось ни на минуту. Можете подумать, что при такой гонке было не до наведения порядка и уборки. Но в тот день, что мы должны были перебираться из управления, объявили кампанию по наведению марафета. Когда мы вышли наружу в полдень, над двором на лебедке висело чучело – ничего более безобразного и скабрезного я не видел – с плакатом: «Сэм Грязнуля». Пониже этого плаката висел другой: «В этом отделе я как дома». На прибитой рядом доске объявлений красовалось сообщение, что этот Сэм Грязнуля будет присвоен в качестве награды отделу, признанному самым грязным комитетом в составе таких-то и таких-то; награда будет вручена в понедельник. Не знаю, насколько этот Сэм Грязнуля затормозил производство, но, на мой взгляд, урон был внушительным. Клепальные пистоны выметали метлами. Резальщики подбирали металлические стружки. Мун даже не позволил мне наклеить бегунки, а приказал взять тряпку и драить стеллажи.
Когда в понедельник мы входили на завод, наши ребята малость дрогнули, потому что решили, что Сэм болтается над нашей конторой, но, подойдя ближе, увидели, что он водружен над инструментальным отделом, что рядом с нами. Все равно расслабляться было нельзя. Эту неделю обошлось, но мы могли заработать его на следующую, а у Муна, как у всякого хорошего завотделом, была своя гордость. Инструментальщики же – каста неприкосновенная, по крайней мере, такого они о себе мнения. Они то болтаются с места на место, жуют табак и поплевывают, то начинают вкалывать с такой силой – не слишком часто, – что не слышат гудка об окончании работы. К тому же их не так много. Гораздо меньше, чем необходимо заводу. Живя в своем возвышенном мире, они не подвергались насмешкам и шуточкам, которые, несомненно, посыпались бы со всех сторон на нас. И все равно они были вне себя и проявили все свое искусство, чтобы показать, как они ко всему этому относятся. Еще утром они умудрились спустить чучело. Когда они снова подняли его, к нему был прикреплен огромный фаллос – такой гигантский, что бедняге Сэму Грязнуле пришлось поддерживать его обеими руками торчком, вернее, в боевой готовности. Потому что, изменив штрих здесь, тень там, они придали этому омерзительному существу такое сладострастное блаженство, что слишком явно опровергало всякую попытку истолковать его позу как мочеиспускание или загорание на солнышке. Судя по всему, до шляп из управления это еще не дошло, а может, они предпочли сделать вид, что ничего не случилось. Как бы там ни было, Сэм Грязнуля провисел так до конца рабочего дня. На следующий день у него появилась подружка. Она стояла лицом к Сэму с задранной юбкой, и эти художники из ночной смены так искусно сделали ее из резины, красной фольги и опилок, что с пятидесяти ярдов становилось понятно, отчего Сэм больше не пользовался руками. Через полчаса начальник охраны был там. Через минуту к нему присоединились первый вице-президент компании и управляющий. Вызвали начальника отдела.
– Кто сделал это... это?..
– Это? О, полагаю, все приложили руку.
– Ах так! Можете сообщить вашим людям, что все уволены на три дня без сохранения содержания.
– Боюсь, в таком случае они, чего доброго, не вернутся. Я и сам присматриваю...
Подходит Болдуин, управленческий менеджер с осунувшимся, серым лицом, все карманы набиты бумагами.
– Что это такое? Что вы себе позволяете? Мы что, самолеты строим или по кабакам шляемся... а? Что? Вот эти люди? Приказ об увольнении на три дня? Мое имя тоже можете подписать. Я обшарил все кругом до Джерси, чтобы найти хоть одного стоящего человека, а вы!.. Черт побери, я умываю руки!
Все повернулись и ушли; остался только начальник охраны снимать чучело. Больше мы о Сэме Грязнуле и кампании за чистоту не слышали. Хотел бы я быть таким же незаменимым. Не здесь. Здесь уж слишком все напоминает дом; такой же дурдом, как у меня. А в двух таких местах сразу находиться выше моих сил. Вот если бы я смог снова писать – по-настоящему писать...
Я написал уже семьсот пятьдесят слов, когда Шеннон заболела. После этого добил с трудом еще сотни три. Единственным уголком, где я мог стучать не беспокоя ее, была ванная, так что я попробовал устроиться там, но ничего не вышло. Во-первых, там слишком мало места для столика, а машинка слишком велика, чтобы ее можно было пристроить на толчке. Во-вторых, всем вдруг приспичило каждые пять минут рваться туда. До тех пор, могу побожиться, и Роберте, и маме, и Фрэнки достаточно было одного раза. А сейчас все как сдурели: стоит мне наконец кое-как пристроиться и стукнуть по клавишам, они тут как тут, колотят в дверь. Я им вчера сказал, что надо обзавестись горшками, но тут же все переругались из-за того, кому их вытаскивать. Сами понимаете, некому. Так что и по сию пору мы все на том же месте. Хорошо бы Шеннон побыстрее выздоровела. Кажется, все уже дошли и долго не выдержат. А я дал слабину, что не делает мне чести. Я слишком беспокоюсь о ней. Словом, пока она болеет, я работать не могу. Но не все же только о мрачном. Меня теперь подвозят на работу и обратно. Со среды я стал ездить с Мэрфи. У Гросса был отгул, мы оказались в запарке и проработали сверх нормы до полшестого. Мун почему-то оказался без машины и попросил Мэрфи подбросить его до дома. Мэрфи, разумеется, некуда было деться, а поскольку нас было трое, он предложил и мне. Мун забрался назад и задрал ноги, я и Мэрфи расположились спереди. Мы остановились перед нашим домом как раз в тот момент, когда появилась Фрэнки. Она обернулась и помахала нам рукой.
– Твоя жена, Дилли? – спрашивает Мун.
– Сестра, – отвечаю и добавляю: – Она замужем.
– Они с мужем здесь живут?
– Она живет.
– Ясно, – говорит Мун и продолжает: – Послушай, Мэрфи, чего бы тебе не подбрасывать Дилли туда и обратно? Это почти по пути. А ты бы подкидывал ему на бензин, а, Дилли?
– Я б только рад был, – говорю. – Не знаю, сколько ты считаешь нужным, ну, скажем, доллар в неделю, идет, Мэрфи?
– По рукам, – отвечает Мэрфи.
– Только не подумай, что я навязываюсь...
– Да нормально, Дилли, – кивает Мэрфи, и они отъезжают.
Все как нельзя лучше. Мэрфи не из говорливых. Я хочу сказать, что он всю дорогу сидит словно в рот воды набрав. Все, что я узнал от него, – это что он пришел на завод чертежником и что раньше был борцом-легковесом; еще он рассказал мне историю о том, как Мун добивался увольнения. В общем, он парень с приветом и явно предпочел бы, чтобы его оставили в покое, да и сам нос в чужие дела особенно не сует. Хотя, может, это мое воображение. Вечно я придумываю себе людей и приписываю им то, чего нет на самом деле. За мной такое водится. Но долго ли коротко, а я теперь езжу, и вообще все стало получше. Эти вскарабкивания на холм начисто выматывали меня. Что толку лишний раз говорить о том, что я болен; ничего в этом нового нет, да и чем тут поможешь – лучше мне, во всяком случае, не стало. По утрам вроде ничего, а где-то к часу тело становится свинцовым и до полчетвертого мне приходится держать себя в руках, чтоб не рухнуть на пол и не отключиться. Не то чтобы меня в сон клонило; такого уже давно не было. Просто, хоть убей, надо передохнуть.
- Предыдущая
- 20/47
- Следующая
