Русская философия смерти. Антология - Коллектив авторов - Страница 31

Если бы опера была только совокупностью звуков, то она могла бы продолжаться без конца; если бы поэма была только набором словом, то она также не могла бы иметь никакого естественного предела. Но смысл оперы и поэмы, их существенное содержание требуют финала и заключения.

Если то же самое бывает и в организмах, то спрашивается, в чем же состоит это содержание? И действительно ли финал необходимо требуется этим содержанием? Другими словами – закон, по которому совершается жизнь, действительно ли таков, что жизнь должна смыкаться в границы, подобно тому как круговая линия или эллипс не идут беспредельно, но, сообразно с законом, по которому изменяется их направление, образуют законченное целое?

И здесь, как и везде, форма зависит от содержания, границы от сущности, наружное от внутреннего, то, что видимо и осязаемо, от того, что скрыто в самых глубоких недрах.

Закон жизни, как я уже сказал, есть совершенствование, то есть движение жизни есть не что иное, как переход от низшего состояния к высшему. Уже из этого простого определения видно, что это движение не может идти без конца. В самом деле, что бы мы ни разумели под совершенством, какое бы понятие мы ни имели об идеале, к достижению которого природа стремится в организмах, – мы не можем полагать, что совершенствование идет без конца и предела. Понятие о бесконечном совершенствовании невозможно, то есть оно заключает в самом себе непримиримое противоречие.

Действительно, представьте себе совершенствование без конца, то есть представьте себе ряд степеней, идущий беспредельно, из которых каждая степень выше предыдущей и ниже последующей, – и вы увидите, что самое понятие о совершенствовании разрушится и исчезнет. В самом деле, тогда мы должны будем принять, что совершенного или идеала нет, что совершенство в полном смысле слова не существует. Так, когда говорят, что параллельные линии пересекаются на бесконечном расстоянии, то это значит, что пересечение их вовсе не бывает. Притом если совершенство недостижимо, то каждая степень к нему равно далека от цели; следовательно, разница между степенями не существует. Так, в прямой линии, какую бы точку мы ни взяли, мы должны сказать, что она так же далека от конца линии, как и всякая другая точка; подвигаясь от одной точки к другой, мы не можем утверждать, что приближаемся к концу, так как конца у прямой линии вовсе нет. Так точно, – переходя от одной степени к другой в бесконечном ряду степеней, мы не можем сказать, что мы от степени менее совершенной переходим к более совершенной; все степени, очевидно, будут равны, одинаково несовершенны, одинаково далеки от совершенства⁵.

Вообще, так как единственной мерой совершенствования может быть только самое совершенство или идеал, то утверждая, что эта мера недостижима, следовательно, бесконечна, мы вместе лишаем себя всякой возможности понимать совершенствование.

Возьмем самый простой пример – рост человека. Мы можем судить о росте потому, что знаем его меру – нормальный рост человека. Поэтому мы говорим: у него прекрасный рост, он – высокого роста, его рост – слишком мал и т. д. Но представим, что рост человека не имел бы границ; тогда подобные суждения были бы совершенно невозможны, не было бы ни слишком большого, ни слишком малого роста; вообще не было бы взрослых людей, а все были бы только подростки, то есть все считались бы одинаково малыми, и всякий великан был бы пигмеем в сравнении с другим великаном. Следовательно, никого нельзя бы было называть ни великанами, ни пигмеями.

Известно, что человеческий ум любит предположения такого рода; он любит измерять предметы великой мерой – бесконечностью. Поэтому часто говорят: нет ничего ни великого, ни малого; как бы что ни было велико, есть вещи в тысячу раз больше; наоборот – каждая пылинка, может быть, есть целый мир, наполненный чудесами. Свифт в «Гулливеровом путешествии» и Вольтер в своем «Микромегасе»⁶ фантазировали на эту тему. У Вольтера Микромегас имеет сто двадцать тысяч футов вышины, и Вольтер замечает, что это прекрасный рост. Лейбниц в одном из своих писем идет еще дальше: он воображает великана столь большого, что солнечная система могла бы служить для него карманными часами⁷.

Если в подобных соображениях мы находим что-то неожиданное и странное, то это происходит именно оттого, что здесь только изменяется точка зрения на предметы, а между тем мы чувствуем, что теряем возможность судить об этих предметах.

Как скоро мы все меряем бесконечностью, то исчезает всякая мера. Следовательно, если хотим мерить, если желаем судить о предметах, то, очевидно, должны взять другую меру, определенную, конечную. И если бы такой меры не существовало, то мир был бы хаосом, о котором не возможно бы было мыслить, потому-то мы так убеждены, что все в нем устроено по мере, числу и весу.

Так точно, как для каждого организма есть определенный рост, и, вообще говоря, тем определеннее, чем выше организм, – так точно для каждого организма есть эпоха совершенства, эпоха достижения того идеала, к которому идет совершенствование организма. Когда мы говорим о ребенке: как он вырос! – то разумеем под этим приближение к нормальному человеческому росту. Так точно, замечая вообще развитие каждого организма, мы измеряем его большим или меньшим приближением к полному развитию, к эпохе совершенства.

Действительно, существенная, главная черта организмов состоит в том, что каждый организм имеет эпоху зрелости, зрелый возраст. Эту эпоху можно назвать центром жизни во времени, центральною частью жизни, точно так как в пространстве центральной частью животного мы называем нервную систему.

Вы видите, что эпоха зрелости есть необходимая принадлежность каждого организма, каждого развития, что она следует из самого понятия развития или совершенствования. Поэтому очень странно, что Шлейден, знаменитый ботаник, особенно много трудившийся над изучением развития растений, держится, однако же, мнения, что будто растения никогда не имеют зрелости. Он считает существеннейшим различием животной жизни от растительной то, что у животных есть зрелый возраст, а растение в каждый момент своей жизни есть часть самого себя и таким образом представляет непрерывную метаморфозу[9].

Очевидно, Шлейден впал здесь в явное преувеличение; это произошло оттого, что ему хотелось выставить как можно ярче важность изучения развития для растений; если у них нет зрелого возраста, то вместе с тем нет возраста, который нужно бы было изучать по преимуществу, чтобы знать растение, нужно равно изучить все его возрасты, все эпохи развития.

Тем не менее в замечании Шлейдена есть и вторая сторона; именно, нельзя отрицать, что в растениях эпоха зрелости представляет менее определенности и менее ярко выступает, чем у животных. Но такая меньшая определенность, такое менее заметное сосредоточение жизни есть общий признак не растений, а вообще низших организмов, а следовательно, и низших животных. И у низших животных исследователи, как известно, приходят в большое затруднение, когда требуется определить эпоху зрелости. Заключить отсюда, что у них вовсе нет зрелости, было бы очень несправедливо, точно так, как несправедливо бы было от отсутствия высших проявлений произвола и ощущения заключать о совершенном отсутствии всякого ощущения и произвола.

Человек, как высший организм, представляет высший образец жизненного развития, у него эпоха зрелости обнаруживается ясно и определенно. Часто в продолжение десяти, даже двадцати лет зрелого возраста мы не замечаем почти никакого различия, производимого годами; все силы телесные и душевные достигают наибольшей энергии и действуют в полной гармонии; характер, образ мыслей, голос, движения и пр. – все определяется, теряет подвижность и шаткость, свойственные юности, и принимает неизменные формы. Очевидно, организм достиг полного своего раскрытия; он не изменяется, он держится на этой высоте именно потому, что выше подняться уже не может.