Войлочный век (сборник) - Толстая Татьяна Никитична - Страница 24

«Лежит гроб поверх земли; земля того гроба не принимает, ветер его не обдувает, с небеси дождь не поливает, лежит в том гробе опивец зубастый, собой он головастый, как гадина, в гробу распластался, язык его в темя вытягался…»

«Матушка заря утренняя Мария и вечерняя Маремьяна, приди ко младенцу, возьми ты у него полунощника и щекотуна из белого тела, из горячей крови, из ясных очей, из черных бровей, из каждой жилочки, из каждой косточки… понеси их за моря широки, за реки глубоки, за болоты зыбучи, за грязи топучи, к щуке-белуге в зубы…»

Ну и во‑вторых, заговоры и заклинания реально помогают решать жизненные проблемы.

Вот купила я принтер. Хороший, с гарантией, свеженький. Попользовалась, выключила. Снова включила – не работает. Позвонила Любимому Племяннику: как быть? – Нажми сбоку такую-то кнопочку. Нажала, заработал, спасибо.

Вот так и раз, и два, а в один непрекрасный день принтер работать отказался начисто. Звоню опять Любимому Племяннику. Кнопочку нажимала? Нажимала. Программу в компьютере обновила? Обновила. Поди в такой-то файл, сделай то-то. Сделала. Молчок. Много еще чего проделали мы с Племянником, такого, что и не снилось вашим мудрецам, но принтер отказывался работать, и Племянник попросил отпустить его душу: вот он завтра приедет и развинтит проклятый принтер до винтика. А сегодня бесполезняк.

Села я, пригорюнилась, а потом взяла себя в руки: чудес не ищу, должно быть материалистическое все же объяснение происходящему. Надо полагать, в компьютере сидит нечистая сила, смотрим Сборник Заклинаний, ищем, – какая. По всему глядя, подходит кикимора. Нашла заговор «На выживание кикиморы»:

«Ах, ты гой еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, а не то задернут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной смолой зальют».

Черная смола – это, очевидно же, картридж, – мне принтер постоянно посылает стихотворную строку: «Регулярно проверяйте уровень чернил!» Огонь-полымя – это электричество во всей силе своих 220 вольт, каленые прутья тоже внутри механизма просматриваются. Стало быть, должно сработать.

Стала я благословясь, пошла перекрестясь, на четыре стороны света поклонилась, на восток особо. Прочла вслух, с выражением, трижды. Нажала кнопочку – работает.

Написала Любимому Племяннику, студенту старшего курса физфака, программисту: отбой; принтер заработал. – Что ты сделала?! – Изгнала кикимору. – No comments, – ответил программист после некоторого объяснимого молчания.

Теперь уважает.

Что такое вокзал? Это, конечно, портал, врата, вход в иное измерение; это особое, непростое такое место, где начинается непостижимое, а именно – искривление времени и пространства, – остающийся стоит и с тоской смотрит, как бесследно растворяется в белом воздухе зимы и умолкает тот, кто только что смеялся, был живым и теплым, а этот живой и теплый суетится, не зная, как половчее приткнуть пальто, чтобы с него не капало, прикидывает, сколько вагонов придется пройти до буфета и шутит шутки с соседкой по вагону.

Вокзал – это такой храм богу движения; видимо, Гермесу; если листать каталоги античных богов, уже почти не работающих, засушенных до стрекозиной хрупкости, другого подходящего, собственно, не найду. Почта, телеграф, телефон, DHL, UPS, коричневый неспешный товарняк на запасных путях, – все это Гермес, вестник и путешественник, хотя собственно за движение он вроде бы и не ответчик. На Московском вокзале в Питере, если стоять лицом к дымной дали, куда уходят поезда, статуя Гермеса в крылатой шапочке – справа, на большом желтоватом здании, идущим вдоль путей, – пакгауз, видимо. Из седьмого вагона ее хорошо видно. Из шестого тоже.

Но вообще философия русских вокзалов как храмов Начала Пути, храмов Движения, храмов Развязывания Пространственных Узлов не проработана; нет, не проработана! Посреди Московского вокзала в Питере высится бюст Петра Первого, – ну, это понятно и оправданно, он тут все затеял и построил, а по бокам-то все косточки русские, если не считать, конечно, огромной ямы, вырытой в свое время братьями Лейбманами под какое-то строительство непонятно чего – тоже по бокам, – и так ямой много лет и остававшейся. Куда четверым Лейбманам супротив одного Петра Алексеича, он бы их одной шуйцей, повстречайся они ему.

В Москве же, на вокзале Ленинградском, тоже понятно, но не оправданно, годами торчала голова Ленина, хотя он божество подземное, дух метрополитена, но это что; вот на Киевском вокзале в той же Москве стену долгое время украшала цитата из этого же Ленина, начинавшаяся словами: «Железные дороги – это гвоздь…» – не правда ли, чувствуется профессионал какого-то дела, пока не ясно, какого именно.

Ленинградский вокзал – вообще особое сооружение; если бы я была московским мэром, я бы заказала большую аллегорическую картину «Ленинградский вокзал / станция метро “Комсомольская”», это ведь единый комплекс, и указала бы, что на ней должно быть изображено. Аллегория видится мне так: женщина (естественно), выше пояса красивая дорогостоящей красотой: сиськи в тюле и парче, царственная шея, златые непременно власы, клубящиеся эдак крутыми пожарными рукавами, диадема с миллиардом брильянтовых огней и все такое; вокруг головы, понятно, сияние, и дальше – на усмотрение художника (я же знаю, что они нарисуют купола и иконы, кому ни закажи! что Глазунов, что Шилов, что Никас Сафронов, непременно нутром почуют потребность именно так откликнуться на инициативу градоначальника; к гадалке не ходи).

Это выше пояса; а ниже пояса – клоака, блевотина, язвы, крики и муки, опять-таки на усмотрение аллегориста. Кто не москвич – поясняю.

Давеча этот вокзал реконструировали и усовершенствовали так, словно ждут на бал европейских сиятельных особ, с ногами и безногих: шесть эскалаторов и четыре лифта на второй этаж, стеклянные ограды галерей и переходов, пандусы для отягощенных саквояжами, бутики, деревья в кадках, – не знаю, живые ли, не дергала. Отбывающие на ночных плацкартах в Ижевск или Астрахань, с кутулями, малыми детьми и бестолковыми мужьями, оценят, конечно, этот блистательный сервис, наш маленький оазис, наш локальный Дубай. Прибывающих ждет иное.

Совести и чести ради, вас готовили заранее, вам были знаки и символы, невидимая рука железнодорожного царя чертила вам свои мене, текел, фарес загодя, еще при выезде, скажем, из того же Петербурга. В Петербурге, на вокзале Московском, полюбовавшись на заносимого снегом Гермеса, вы подкатываете свой багаж к вагону скоростного поезда «Сапсан» – удобного, приветливого, с пакетиками негорячего чая «Липтон» по 120 рублей, а что вы хотели, всем сейчас нелегко.

Вы обнаруживаете, что между скользкой платформой и вагоном зияет провал. Немалый такой провал, скорее ущелье. Бездна и харибда, если уж мы про греческую мифологию. Вы на каблуках и в узкой юбке. У вас две тяжелые сумки. Вы понимаете, что вы уже не Елена Исинбаева, и ваш прыжок закончится в харибде: провалитесь по самые трусы, и хорошо если кружевные. Варианты есть: можно засучить юбку, позволив ноге шагнуть. При этом сумки надо поставить, согнуться, кому спина позволяет, руку протянуть далеко вперед и там ухватиться за поручень. Хоп! Молодец. Теперь сумки. Как их достать? Я тут, а они там! Волк, коза и капуста! К счастью, проводницы, несмотря на свою кажущуюся хрупкость, всегда помогают с сумками, это даже удивительно. В запасе также есть чужие любезные мужчины. Но зачем мучить чужих мужчин и проводниц? Можно же, казалось бы, перекинуть мостки!

На прямой вопрос про мостки железнодорожные люди отвечают: мостки есть, но только для инвалидов, в шестом вагоне. – Ну так настелите их. – Нет, они только для инвалидов! То есть пока вы не провалились в харибду, не ободрали нежные части себя, не сломали что-нибудь и не получили инвалидность, вас ничего хорошего не ждет. Вот вам текел, и вот вам фарес.

Десять вагонов по шестьдесят человек, это шестьсот. Восемь рейсов в день. Есть двойные составы, но мы округлим. Пять тысяч прыжков в одном только Питере, на одних только «Сапсанах», пять тысяч антраша – трепещи, балет «Жизель», мы город культурный!