Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 94

• Предыдущая
• 94/148
• Следующая

На сей раз донцам предстояло схватиться с кавалеристами дивизионного генерала Латур-Мобура. Платов дождался Латур-Мобура, и когда тот вывел на рысях почти весь свой отряд к берегу Морочи, казаки подожгли мост и стали через реку расстреливать из пушек скопившиеся у переправы войска.

…В это время 1-я армия, в штабе которой не знали точно, где теперь Багратион, шла не на восток, к Минску, а, уйдя на север, остановилась в Дриссе. Расстояние между армиями Багратиона и Барклая все увеличивалось, достигнув в эти дни максимума — трехсот верст.

2 июля Багратион дал еще один бой.

В этот же день 1-я армия вышла из Дрисского лагеря и двинулась к Полоцку.

Выбор направления 1-й Западной армии определялся тем, что нужно было встать на таком месте, чтобы находиться неподалеку от корпуса Витгенштейна, прикрывавшего Петербург, и контролировать две дороги — на Ревель и на Себеж, откуда шел к армии основной поток продовольствия.

И именно таким местом и был Полоцк.

Ранним утром 7 июля, когда Барклай был на конюшне и чистил коня, вдруг подъехала коляска государя и он вошел к своему военному министру, чтобы дать ему последние наставления и проститься с ним.

Александр поручил Барклаю общее командование армиями, но не облек его званием главнокомандующего, поставив в очень затруднительное положение, ибо и Багратион, и командующий 3-й Обсервационной армией Тормасов были в одинаковых с ним званиях полных генералов. Александр полагал, что должность военного министра уже сама по себе делает его главноначальствующим.

Свидание было продолжительным, но не потому, что царь ставил задачи перед своим военачальником, а потому, что оправдывался перед ним и объяснялся по поводу множества ошибок, оплошностей и неловкостей, допущенных по его вине за последние три недели.

Как не похож был Александр Павлович на совсем недавнего государя, отчитывающего в Вильно за то, что он не добился от своих подчиненных точного выполнения отданных им приказов!

Если и проскальзывали в их беседе назидательные нотки, то были они едва заметны и произносились тоном извинительным, и чаще, чем обычно, употреблял государь «не кажется ли вам?», «не думаете ли вы?», «подумайте, не следует ли?», и чаще иного: «впрочем, полагаюсь на опытность вашу и весьма разумную осторожность».

И даже то, что прощаться с ним государь приехал в конюшню, сам-второй, при одном лишь кучере, оставленном в коляске, и свидание провел с глазу на глаз, без свидетелей, и даже как будто таясь, — о многом сказало Барклаю, еще раз заставив подумать, как непредсказуем Александр, когда дух его слабеет и в сердце вкрадывается тревога.

Сев в коляску, Александр ласково улыбнулся и сказал:

— Прощайте, генерал, еще раз прощайте.

И было неясно, только ли о разлуке говорит он или же еще раз просит прощения за нанесенные им обиды.

И, как бы избавляясь от двусмысленности сказанного, Александр добавил:

— Надеюсь, до свидания.

И когда коляска тронулась, царь обернулся к стоявшему во фрунт Барклаю и сказал:

— Поручаю вам свою армию. Не забудьте, что второй у меня нет. Эта мысль не должна покидать вас.

Все, кто видел Барклая после отъезда царя из Полоцка, кто часто бывал рядом с ним, выполнял его задания и отвечал за данные им поручения, отметили, что он переменился на следующий же день.

Суровый — он стал крутым и жестким; холодный в служебном общении — теперь он часто казался ледяным, и так же преобразился его взор, приобретший цвет льда; требовательный — он стал педантично-взыскательным, ничего не прощающим и все прекрасно помнящим; немногословный — он стал почти безмолвным, ограничиваясь только приказами.

Казалось, что вся та непосильная ноша, которая называлась армией, легла теперь на плечи его одного, и он экономил всякую малую толику сил, сохранял в себе и каждую мельчайшую частицу энергии, оставляя все только для одного-единственного дела — сохранения вверенной ему армии.

Даже адъютанты редко видели, когда и что он ел, где и сколько спал: чаще всего он чутко задремывал в седле и пробуждался от малейшего шороха. И вместе с тем был он аккуратен и даже щеголеват, показывая всем, каким должен быть всегда полководец.

Государь, оставив армию в Полоцке, через Смоленск поехал в Москву. Поздним вечером 10 июля Александр прибыл в первопрестольную и остановился в Кремле. На следующее утро Кремль наполнили тысячные толпы москвичей.

В 9 часов утра царь вышел на Красное крыльцо и был встречен приветственными кликами народа и звоном колоколов всех московских колоколен и церквей.

Однако не только криками «Ура!» приветствовали Александра народные толпы. Он слышал рядом с собою: «Веди нас, отец наш!», «Умрем или победим!», «Одолеем супостата!».

Александр, сойдя с Красного крыльца, с трудом пробился сквозь густую массу народа к Успенскому собору. Свитские генералы с трудом сдерживали натиск людей.

По дороге к собору один из мещан, оказавшийся рядом с ним, сказал: «Не унывай, батюшка! Видишь, сколько нас в одной только Москве, а сколько же по всей-то России! Все умрем за тебя!»

Едва тринадцать саженей Александр прошел чуть ли не за четверть часа — так тесно стояли москвичи на его пути.

После торжественного молебна в Успенском соборе Александр взялся за дела, целью которых было объединение всех сословий России в борьбе с иноземным нашествием.

15 июля собрание московских дворян и купцов, сошедшихся в Слободском дворце, еще раз убедило Александра в том, что у него есть единодушная и мощная патриотическая поддержка и среди дворян, и среди купцов. А встреча с народом в Кремле свидетельствовала о том, что ремесленники, мещане и крестьяне также решительно готовы встать на защиту Отечества. Дворяне обязались сдать в армию каждого десятого крепостного и сами, почти все, кто был способен носить оружие, пошли на войну. Купцы, оказавшиеся 15 июля в Слободском дворце, собрали менее чем за полчаса по подписке два миллиона четыреста тысяч рублей (а за всю войну 1812 года московское купечество пожертвовало более десяти миллионов).

Вечером, за ужином в Слободском дворце, растроганный приемом москвичей Александр несколько раз повторил: «Этого дня я никогда не забуду».

Во время пребывания Александра в Москве он получил мирный договор о завершении войны с Англией, подписанный в шведском городе Эребру[57], а по дороге в Москву, когда остановился 9 июля в Смоленске, ему был вручен и мирный договор с Турцией[58], подписанный в Бухаресте Кутузовым и уже ратифицированный султаном.

В Москве же Александр переосмыслил роль Дунайской армии адмирала Чичагова — 4-й армии было приказано идти на соединение с 3-й армией Тормасова, образовывая на левом фланге Великой армии группировку в пять конных и девять пехотных дивизий.

В ночь с 18 на 19 июля, пробыв в Москве восемь дней, Александр выехал в Петербург.

На сутки остановился он в Твери у Великой княгини Екатерины Павловны, бывшей замужем за тверским генерал-губернатором Георгом Петром, принцем Ольденбургским, и 22 июля прибыл в Петербург.

Он поселился во дворце на Каменном острове и ежедневно по многу часов занимался делами армии, по-прежнему отдавая распоряжения и Главной квартире, и части свиты, оставшейся при действующей армии. Царь стал вести во дворце полубивачный образ жизни, сам был одет в походную форму и, как и его приближенные, носил шпоры, что означало: они все еще вместе со своим монархом находятся в походе.

Поездка по России встряхнула Александра и дала ему новые силы и твердую уверенность, что бороться с Наполеоном следует без всяких компромиссов и до конца.

Об этом весьма красноречиво свидетельствует его разговор с фрейлиной Струдзой, записанный ею по горячим следам тогда же, летом 1812 года.

• Предыдущая
• 94/148
• Следующая