Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 91
- Предыдущая
- 91/148
- Следующая
В это время под порывом ветра растворилась форточка, которая, по моде того времени, находилась не в верхней части окна, а в самой нижней — у подоконника. Наполеон с силой захлопнул ее, но через минуту она распахнулась снова, и тогда он, вконец разгорячившись, оторвал ее и выбросил за окно.
— Я знаю, что у вас 120 тысяч пехоты и около 70 тысяч кавалерии, у меня же — втрое больше! — вдруг, сорвавшись, закричал он. — У императора Александра очень дурные советники. Как ему не стыдно приближать к своей особе подлецов: Армфельдта, погрязшего в пороках, интригана, изверга и развратника. Беннигсен, как говорят, одарен отчасти военными талантами, которых я у него не признаю, но руки у него в крови императора Павла. Я не знаю Барклая-де-Толли, — сказал он далее, — но, судя по началу кампании, я полагаю, что у него не большое военное дарование. Никогда ни одна из ваших войн не начиналась подобными беспорядками. Доныне нет определенности. Сколько магазинов вы уже сожгли и для чего? Или их вовсе не нужно было устраивать, или воспользоваться ими согласно с их назначением… Неужели вам не стыдно: со времен Петра Первого никогда неприятель не вторгался в ваши пределы, а между тем я уже в Вильно. Я без боя овладел целой областью. Даже из уважения к вашему государю, который два месяца имел в ней свою императорскую квартиру, вы должны были защищать ее.
Затем Наполеон стал в самых мрачных тонах описывать ближайшую судьбу России, которая непременно будет разгромлена. Свои пророчества перемежал он горькими упреками Александру и театральными, наигранными сожалениями, что русский император собственными руками погубил великое дело, в то время как он мог бы стать владыкой половины мира, если бы оставался союзником Франции.
— Император Александр, — продолжал Наполеон, — человек честный, чувства которого отмечены благородством и возвышенностью, и я не могу понять, почему он окружил себя людьми, которые не имеют ни веры, ни нравов.
Я не могу понять также, как можно советом руководить военными действиями. Если посреди ночи хорошая мысль приходит мне в голову, в четверть часа я отдаю приказ, а уже через полчаса он приводится в исполнение. Между тем как у вас Армфельдт предлагает, Беннигсен рассматривает, Барклай-де-Толли обсуждает, а Фуль сопротивляется, и все вместе ничего не делают и теряют время.
Заканчивая беседу, Наполеон спросил у Балашова о Сперанском, о том, почему был он отправлен в ссылку.
— Император им не был доволен.
— Однако же не за измену?
— Я не полагаю, ваше величество, потому что подобные преступления были бы расследованы и опубликованы.
На этом аудиенция была закончена, а в семь вечера Балашов был приглашен на обед к Наполеону, где собрались всего пять человек, в то время как за другим столом, в соседнем зале, обедало еще около сорока генералов.
Вступив в разговор с Балашовым, Наполеон сразу же взял тон надменный и непререкаемый. Балашов отвечал почтительно, твердо, понимая разницу между собою и императором Франции.
И все же, если верить Александру Дмитриевичу, диалог закончился таким его ответом Наполеону:
— Какая дорога ведет к Москве? — спросил Бонапарт.
— Ваше величество, — ответил Балашов, — русские, подобно французам, говорят, что каждая дорога ведет к Риму. Дорогу на Москву избирают по вкусу. Карл Двенадцатый шел на нее через Полтаву.
Балашов перед самым отъездом из Вильно получил ответное письмо Наполеона Александру. Он не знал его содержания, но понимал, что письмо не может сильно отличаться от сказанного ему Наполеоном.
Так оно и было: когда Александр Дмитриевич передал его царю, тот пробежал глазами текст, и лицо его покрылось пятнами. Не сдержавшись, царь прочел конец письма вслух.
— Нет, послушай, Балашов, какой наглец! — воскликнул Александр. — Он смеет выговаривать мне и поучать меня! Вот слушай: «Если бы вы не переменились с 1810 года, если бы вы, пожелав внести изменения в Тильзитский договор, вступили бы в прямые, откровенные переговоры, вам принадлежало бы одно из самых прекрасных царствований в России. Вы же сами испортили свое будущее».
Балашов молчал — испуганно и почтительно.
— Нет, теперь Наполеон стал моим личным врагом, и нам двоим нет места на земле. Или я, или он, только так! — выкрикнул Александр, и Балашов, никогда прежде не видевший своего государя в подобном состоянии, понял, что он действительно скорее отпустит бороду и отступит на Камчатку, чем примирится с Буонапарте.
Войдя в Вильно, Наполеон мог бы радоваться своим успехам — за трое суток его войска прошли сто верст и заняли добрую половину Литвы. Однако не было достигнуто главного — русские ушли, не приняв сражения, на которое он так рассчитывал.
17 июня он послал в погоню за 1-й армией кавалерийские корпуса Нансути и Монбрюна, общее командование которыми осуществлял Мюрат, и пехотные корпуса Нея и Удино, подкрепив их двумя дивизиями Даву. Эти войска шли к Свенцянам. Армия Барклая, докинув Свенцяны, направилась к знаменитому лагерю на реке Дриссе, устроенному перед войной по плану Фуля.
Вторая группа французских войск, разделившись на две части, должна была взять в клеши армию Багратиона, отступающую к Минску. С севера на 2-ю армию шел Даву с тремя пехотными дивизиями и конным корпусом маршала Груши, а с юга — Жером Бонапарт, Король Ерема, как называли брата Наполеона русские солдаты и казаки. Жером вел «своих» вестфальцев, польский корпус князя Юзефа Понятовского и французские корпуса Ренье и Вандама.
А между тем армия Багратиона необычайно быстро уходила на юго-восток, все более и более увеличивая расстояние между собою и 1-й армией, которая, пройдя Свенцяны, двигалась на северо-восток со скоростью не меньшей, чем войска Багратиона.
Это было вовсе не просто — так наладить согласованное, четкое и быстрое движение огромных масс людей, лошадей, артиллерии, понтонов, обозов, которые, по суш своей, оставались такими же, как и во времена Потемкина и Румянцева. Тогда еще молодой капитан Барклай лишь со стороны наблюдал за передвижением дивизий и чудовищных вагенбургов, отвечая лишь за несколько сотен своих егерей.
Теперь его армия была побольше потемкинской, и не наступала она на неприятеля, а быстро уходила от противника, неся тяжелые потери.
Барклай работал день и ночь, рассылал приказы, донесения императору, письма гражданским чиновникам тех губерний, через которые шли его войска. Все эта канцелярские дела совершал он по ночам, ибо с самого раннего утра и до остановки войск на ночлег был он в седле. Он внимательно и придирчиво следил за неукоснительным и точным выполнением графика движения по маршруту, обучая, как следует поступать, чтобы избежать тесноты, путаницы и замешательства. Когда один из его адъютантов осторожно выразил сомнение, следует ли военному министру заниматься столь незначительными для его должности делами, Барклай ответил:
— Не думайте, Левенштерн, что мои труды мелочны. Порядок во время марша составляет самую существенную задачу главнокомандующего. Только при этом условии возможно наметить заранее движение войска. Вы видели вчера, какой беспорядок и смятение царствовали в лагере генерала Тучкова-первого. Предположите, что в этот момент показался бы неприятель. Какие это могло бы иметь последствия? Поражение раньше сражения!
Я отдал приказ выступить в пять часов утра, а в семь артиллерия и обоз еще оспаривали друг у друга, кому пройти вперед, пехота же не имела места пройти.
Предположите теперь, что я рассчитывал на этот отряд в известный час и что это промедление расстроило бы мою комбинацию, какой бы это могло иметь результат?
Быть может, непоправимое бедствие.
В настоящее время, когда я даю себе труд присутствовать при выступлении войск, начальники отдельных частей поневоле также должны быть при этом. Поняв мои указания, они воспользуются впоследствии его плодами.
Пусть люди доставляют себе всякие удобства, я ничего не имею против этого, но дело должно быть сделано. После пяти ли шести уроков, подобных сегодняшнему, вы увидите, что армия пойдет превосходно.
- Предыдущая
- 91/148
- Следующая
