Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 83

• Предыдущая
• 83/148
• Следующая

Пришлось настрого Запретить такие работы вблизи крепостей, предмостных укреплений и иных военных объектов и столь же решительно потребовать сугубой исправности караулов в фортециях, арсеналах, казармах, при артиллерийских парках и особенно в штабах.

Все это порождало массу слухов самых невероятных, заставлявших обывателя подозревать всех и вся в государственной измене.

Поэтому и известие об «измене» Сперанского и его «сообщников» было воспринято в России как нечто само собою разумеющееся и мало кому показавшееся необычным.

Да, неожиданным оно было, но необыкновенным — ничуть: мало ли было на Руси испокон веку предателей да переметов?

Жалели государя — понадеялся на своего подручника, а как же было не поверить? Из духовного сословия, да и фамилия с латыни переводится как «надежный человек», по-старорусски — «надежа».

И потому и в образованном обществе говорили: «Как Сперанского не повесить? О, изверг! О, чудовище! О, подлая тварь!»

Умный Яков Иванович Санглен записал в те дни: «Государь, вынужденный натиском политических обстоятельств вести войну с Наполеоном на отечественной земле, желал найти точку, которая, возбудив патриотизм, соединила бы все сословия вокруг его. Для достижения сего нельзя было ничего лучшего придумать измены против государя и Отечества.

Публика, правильно или неправильно — все равно, давно провозгласила по всей России изменником Сперанского. На кого мог выбор лучше пасть, как не на него. Нужно только было раздуть эту искру, чтоб произвесть пожар».

Через день после того, как Сперанского увезли из Петербурга, Барклай был зван к государю.

Отправляясь во дворец, он знал, что Воейкова уже перевели из гвардии в армию, назначив командиром бригады, стоявшей в окрестностях Москвы, а Хитрово уволили в отставку.

Такого рода метаморфозы говорили сами за себя, красноречиво свидетельствуя, что проступки и того и другого не были серьезными, иначе бы их разбирал военный суд.

И все же Барклай ждал, что царь обязательно затронет в разговоре дело Сперанского, связав воедино и государственного секретаря, и Магницкого, и Хитрово с Воейковым. Он знал также, что именно сегодня царь вручит ему Высочайшее повеление, в коем будут точно означены воинские контингенты 1-й и 2-й армий, дислоцированных на западных рубежах России — в Литве.

Этот приказ готовился долго и тщательно — начальники всех департаментов Министерства военно-сухопутных сил, уподобившись дотошным немецким бухгалтерам, считали и пересчитывали тысячи солдат и офицеров, коней и пушек, передвигая фишки, означающие полки, дивизии и корпуса, из расположения одной армии в другую, расставляя их по гарнизонам на маршруте и вне его.

Барклай отличил среди бумаг, лежавших на столе Александра, Высочайшее повеление и ждал, что именно с обсуждения его и начнется этот разговор.

Однако всегда непредсказуемый Александр на сей раз превзошел самого себя.

Начав разговор, он уже первой фразой буквально ошеломил Барклая:

— Михайло Богданович, настал момент, когда важнее деятельности по министерству становится служба непосредственно в войске. И более всего нуждается в этом 1-я армия, самая большая и сильная из всех четырех армий наших, которою, не скрою этого, командует не самый хороший наш генерал, а я хочу, чтобы предводительствовал ею лучший из всех.

— Согласен, государь. Иван Николаевич и в самом деле не может быть назван лучшим, однако же не знаю, кого вы изволите иметь в виду на замену Эссена-первого?

— Вас, Михайло Богданович, — сказал Александр, улыбаясь.

— А что же министерство? — опешил Барклай.

— Вы останетесь министром, однако же все дела канцелярские станет вершить князь Горчаков, пребывая в своей нынешней должности товарища вашего. Конечно же и Алексей Андреевич, как глава Военного департамента, не будет от дел сих в стороне.

Услышав последние слова царя, Барклай понял, что вопрос этот уже решен, и, по всей видимости, не без совета с Аракчеевым, которому Александр уже определил его долю и сферу участия в новой ситуации.

— Когда прикажете, государь, сдавать дела князю Алексею Ивановичу? — ровно и бесстрастно проговорил Барклай, вставая.

— Время не терпит, Михайло Богданович, — тоже вставая, ответил Александр и, протянув папку с Высочайшим повелением, добавил: — Здесь и Первая ваша армия, и все другие, с какими будете вы взаимно действовать, когда война начнется.

Когда Барклай, подойдя к двери, взялся за ручку, царь окликнул его.

Барклай повернулся. Александр продолжал стоять за столом, отчего-то грустно глядя вслед ему.

— С Богом, Михайло Богданович, — проговорил Александр тихо и перекрестил его, будто он уже ехал в Вильно, а не на одну из соседних петербургских улиц.

Молча поклонившись, Барклай вышел из кабинета под любопытствующими взглядами секретарей и адъютантов, недоумевавших, почему аудиенция государя с министром была столь краткой, и как ни был министр непроницаем и холоден, можно было заметить, что он, если и не расстроен, то, по крайней мере, изрядно озабочен.

26 марта Барклай приехал в Ригу. Последний раз был он здесь двадцать лет назад — в 1791 году. Но теперь он не имел права останавливаться в доме кузена Августа, хотя тот уже более десяти лет был бургомистром Риги, а должен был остановиться в старом рыцарском замке, в апартаментах, предназначенных для визитеров самого высокого ранга.

Сопровождаемый генерал-губернатором, Барклай с утра до позднего вечера инспектировал гарнизон, осматривал воинские магазины и арсенал, интересовался фортификационными работами в цитадели.

И только перед самым отъездом, 29 марта, заехал он в дом к Августу, где в честь его приезда собрались все Барклаи и Смиттены, оказавшиеся в то время в Риге.

Если бы не увидел Барклай двоюродного брата и его домочадцев, а вошел бы в пустой дом их деда, то подумал бы, что время в их родовом гнезде остановилось, все, до самых незначительных мелочей, оставалось на своих, от века определенных местах и было таким же, как и в его первый приезд, — вечным, несокрушимым и неизменным.

Зато и кузен, и все другие Барклаи стали почти в два раза старше. И на их примере было хорошо видно, что время быстротечно, а жизнь человеческая — коротка.

Но сам пятидесятилетний генерал, сидевший во главе стола, подтверждал ту истину, что мерять ее нужно не годами, а свершениями. Ему предстояло этим вечером уехать отсюда, чтобы встать на пути небывалой военной опасности.

В тот день, когда Барклай получил приказ отправляться в Вильно, Александр вручил ему и Высочайшее повеление об окончательном составе 1-й и 2-й армий на западе России.

1-я армия стояла между литовским селом Россиены, лежавшим в пятидесяти верстах к северо-западу от Ковно, и городом Лида, отстоявшим от Россией на двести верст к югу.

Эту двухсотпятидесятиверстную полосу, которую русские военачальники считали наиболее вероятным театром военных действий в начале кампании, и прикрывала армия Барклая.

Продолжая выполнение плана, заложенного в «Учреждении для управления Большой действующей армией», в марте и апреле 1812 года дивизии в двух Западных армиях были сведены в корпуса. В 1-й Западной армии было сформировано шесть пехотных и три кавалерийских корпуса, во 2-й, соседней с 1-й, армии, которой командовал Багратион, было четыре пехотных и один кавалерийский корпус.

Армия Багратиона стояла южнее, занимая полосу от Гродно до Волковыска. Эти две армии — в сто десять и сорок пять тысяч солдат и офицеров — были той главной силой России, на которую надеялись, ожидая неминуемого вторжения супостата.

Далеко на Волыни, в районе Луцка, заканчивалось формирование сорокашеститысячной 3-й армии — так называемой Обсервационной, то есть наблюдательной, которой командовал генерал Тормасов. «Обсервировать» 3-я армия должна была за союзницей Наполеона — Австрией, чьи войска могли вторгнуться на Украину.

• Предыдущая
• 83/148
• Следующая