Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 43
- Предыдущая
- 43/148
- Следующая
Барклай обнял свою пухленькую двадцатипятилетнюю женушку и впервые ясно почувствовал, что Елена любит его и что и она тоже мила ему.
Первые дни Елена беспрерывно рассказывала мужу о жизни в Бекгофе — о себе самой, о молодых Людерах, о их девочке Кристель, о взятой ею на воспитание бедной сироте Лине Гельфрейх. Без особой приязни вспоминала она матушку свою и с еще меньшей симпатией — вдовую тетку Барклая, баронессу Елизавету Поссе.
Михаил понял, что неприязнь жены к собственной матери и его тетке происходила от того, что Елена не быта в Бекгофе хозяйкой. Здесь же, в его квартире, которая, хотя бы и на время, все же была их собственным домом, она почувствовала себя полновластной госпожой. За пять суток она превратила холостяцкую квартиру, совсем недавно занятую Барклаем, в добропорядочный дом бюргера средней руки, изукрасив жилище салфеточками, занавесочками, вышивками, скатерками и даже акварельками, сделанными ею самою.
Впервые в доме Барклая появилась и кухарка, пожилая литвинка, на редкость некрасивая и молчаливая, однако же улыбчивая, аккуратная и, как отметил Барклай, знатная стряпуха, превеликая искусница до изготовления всяких яств.
Последнее убедительно доказала она в день его рождения — 13 декабря, когда в разгар Рождественского поста угощала дюжину приглашенных офицеров, живших на холостом положении и потому давно уже отвыкших от домашней кухни.
Для Елены первая встреча с сослуживцами мужа тоже была непростым испытанием. Она была женщиной неглупой, с обостренным чувством собственного достоинства и хотела показать себя гостеприимной и радушной хозяйкой.
13 декабря 1796 года на тридцатипятилетие командира за его столом собрались офицеры-егеря, и по обычаю каждый из них что-нибудь сказал о нем. И получилось так, что из двенадцати человек, собравшихся в доме Барклая, один служил с ним еще у Кнорринга, в Феллине, другой — под Бендерами, в полку Беннигсена, двое оказались комбатантами Шведского похода, а с кем-то они вместе дрались с турками и шведами, а потом с поляками и еще трое — для которых эта последняя война была пока еще первой.
Как и водится, после первых тостов пошли воспоминания, и Михаил, как во сне, нет, как в нескольких снах, увидел всю свою жизнь.
По званию подполковник, Барклай был старше всех своих офицеров, но по возрасту двое были старше его. И, как водилось в дружеских застольях, где все собравшиеся оказывались без чинов — как говорится, не «чинились», — первым считался самый старший по годам.
Им на сей раз оказался секунд-поручик Ермаков, единственный офицер, выслужившийся из рядовых.
В Феллине, у Кнорринга, был он вестовым и потому часто сиживал в штабе полка, ожидая всяческих поручений от начальника. Барклаю нравился Ермаков более всего своей фанатичной любовью к лошадям, и случалось, что он просил солдата почистить или выкупать своего коня.
Потом, переведясь в Петербург, Барклай совершенно потерял Ермакова и неожиданно встретил его уже после войны со шведами на улице в Петербурге. Барклай не узнал в пожилом хорунжем своего старого знакомца: Ермаков отпустил баки и подусники, а на его мундире красовались необычные для офицера награды — три солдатские медали, по которым можно было прочитать его военную биографию.
Мундир Ермакова украшали две серебряные медали на черно-желтых Георгиевских лентах: «Очаковская штурмовая» и «За храбрость», которой были награждены все участники славной баталии в устье финской реки Кюмень, а третьей наградой Ермакова была серебряная восьмиугольная медаль на черно-красной Владимирской ленте, коей награждались ветераны Шведской кампании.
Зато Ермаков узнал Барклая и нарочито громко прокричал, утрированно вытаращив глаза:
— Здравия желаю, господин капитан.
Тогда-то и Барклай узнал Ермакова и даже пригласил его в дом Вермелейнов, расспросив и о нем самом, и об их общих знакомых.
Барклай узнал, что он первым ворвался на вражескую батарею в бою на реке Кюмень и был произведен в офицеры.
А дальше служба его продолжалась в егерских войсках, и когда произошло последнее переформирование егерских корпусов, Ермаков попал в батальон Барклая.
Секунд-поручик Ермаков на поле боя среди разрывов гранат и свистящей шрапнели выглядел намного лучше, чем среди господ офицеров за праздничным столом у командира батальона. И когда предложили ему произнести первый тост, он страшно смутился и сказал, кажется, то, что давно лежало у него на сердце, а на ум пришло только что:
— Господин подполковник, ваше высокоблагородие! — Но тут же сообразил, что говорит не так и не то, и, будто поперхнувшись, начал снова: — Михаил Богданыч! Вот вы здесь вроде отца прибеседного, однако же мне вы — отец родной, хотя я и возрастом постарее вас буду. Сколько знаю вас, а не помню, чтобы хоть един кто сказал про вас дурно, солдат ли, офицер ли. А почему? Потому, Михаил Богданович, что вы ко всем людям справедливы, кроме, кажись, самого себя. И самое нутро, суть самая в том, что уважаете вы солдатскую артель, а, как в народе говорят, артелью и города берут.
— Спасибо на добром слове, Михаил Иванович, — перебил Ермакова виновник торжества, — только как следует понимать слова ваши, что к себе я несправедлив?
— А так, Михаил Богданович, что сначала думаете вы о других, а уж после всех — о себе. А когда властью, вам данной, можете вы сотворить несправедливость, вы никогда того не делаете, и потому вы есть дважды справедливый человек.
Елена Августа даже зааплодировала Ермакову, а тот, с благодарностью взглянув на госпожу подполковницу, низко ей поклонился и добавил:
— Так выпьем, господа, за Михаила Богдановича и за супругу его!
А затем последовали новые тосты, после чего пошли воспоминания, и Барклай, слушая гостей, еще раз подумал о прожитом. Вспомнил и штурм Очакова, и смерть Ангальта, и бой у Острой Брамы, и перед ним возникли и мудрец Паткуль, и вельможный Потемкин, и раненый Кутузов, и удалой Платов, и хитроумный Репнин.
А глядя на сидевшую рядом с ним жену, вспомнил он и Вермелейнов, и Кристину, и Людера, и кузена Августа, и весь клан Смиттенов и Барклаев. Все пережитое сконцентрировалось, будто бы сжав годы в несколько десятков минут.
И промелькнули перед ним осады и штурмы крепостей, атаки его егерей и карабинеров и контратаки турок и шведов, татар и поляков — пылких фанатиков и холодных храбрецов; он вспомнил утомительные марши под испепеляющим солнцем и в тридцатиградусные морозы, ночевки в финских болотах и в польских лесах; вспомнил страшные сцены уличных боев и грабежей, жестокости и бесчеловечности, страдания раненых и бесчисленные могилы павших товарищей и понял, что три с половиной десятилетия прожил он не напрасно и все, что было, сделало из него настоящего солдата.
17 мая 1797 года батальон Барклая, сохранив данный ему номер, был преобразован в полк и стал 4-м егерским полком. Сохранил 4-й егерский полк и своего командира, который на следующий год получил чин полковника. А 10 июля того же года в семье Михаила и Елены Барклаев родился сын, которого назвали они Магнусом, потому что оба любили светловолосого, голубоглазого поэта из Бекгофа.
Изо дня в день, из месяца в месяц готовил полковник Барклай своих солдат и офицеров к боям и походам.
Жизнь его не была монотонной, но и слишком разнообразной ее тоже назвать было нельзя, ибо она каждое утро начиналась звуком трубы, подымавшей егерей с постелей, и заканчивалась сигналом отбоя, отправлявшим их на покой. И тому же самому распорядку, тем же самым «зорям» и «повесткам» подчинялся и их командир. А большая жизнь шла в Петербурге, в Москве, в других европейских столицах, определяющих, где и когда будет находиться 4-й егерский полк.
Весной 1797 года главные события происходили в Италии. Той же осенью генерал Бонапарт подписал мир с разгромленной им Австрией, с которой революционная Франция вела войну вот уже пять лет и которая была основательницей первой антифранцузской коалиции.
- Предыдущая
- 43/148
- Следующая
