Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 26

• Предыдущая
• 26/148
• Следующая

И великий интриган, надеясь на собственную планиду и всегда мирволившего к нему Бога, все же решил, что и самому плошать, а тем более медлить нельзя, и подвел под старика фельдмаршала мину замедленного действия, коей определил он князя Репнина[31]. Румянцев такого подвоха не ожидал, ведь оба были старые солдаты, к тому же прослужившие рядом много лет.

Репнин, возомня себя вторым Ганнибалом, занял место Румянцева, а потом «одноглазый Циклоп» — и так называли Потемкина — ликвидировал штаб Украинской армии, а те сорок тысяч солдат и офицеров, что служили там, слил со своей Екатеринославской и, вроде бы соблюдая правила игры, затем упразднил и ее штаб, назвав новую, объединенную армию Южной. Цель была достигнута — фельдмаршал Румянцев-Задунайский сдал дела и перестал мозолить единственный глаз Циклопа.

После этого Потемкин обложил крепость Бендеры, выпустив на оперативный простор 3-ю дивизию Суворова, который, вырвавшись из-под опеки Светлейшего, 21 июля под Фокшанами разбил тридцатитысячный корпус Осман-паши, а через полтора месяца — и главные силы турок.

Эту победу одержал он 11 сентября на реке Рымник, уничтожив стотысячную армию великого визиря Юсуф-паши.

Став за эту победу графом Суворовым-Рымникским и кавалером ордена Георгия 1-й степени, он получил также усыпанную бриллиантами шпагу. А так как за победу под Фокшанами следовало его тоже чем-то наградить, а русских орденов, каких бы он не получил, уже не было, Екатерине не оставалось ничего иного, кроме как поднести Суворову к уже имевшемуся у него ордену Андрея Первозванного бриллиантовую звезду и бриллиантовый крест.

А в это же самое время Изюмский полк, шедший в авангарде Южной армии вместе с другими легкоконными полками и казаками, тоже вносил свою малую лепту в войну.

13 сентября Барклай участвовал во взятии небольшой крепости Каушаны, через две недели взял еще одну крепость — Аккерман. В обоих этих делах шел он бок о бок с тридцативосьмилетним бригадиром Матвеем Ивановичем Платовым, с которым потом много раз сведет их общая военная судьба. Впрочем, как и с Кноррингом, и Паленом, и с Кутузовым, и с Беннигсеном.

А 11 октября 1789 года «на пардон», без боя сдалась сильная турецкая крепость Бендеры. Барклай и Платов вошли в нее, победно завершив еще одну кампанию.

На юге дела шли к благополучному завершению, так, по крайней мере, казалось той осенью. Однако не только юг был у России, интересы которой всегда были на всех четырех направлениях и двух континентах. Относительное и всегда временное равновесие сил на юге не означало, что на севере, на востоке и особенно на западе тоже будет хотя бы такая хрупкая стабильность.

И потому русская армия постоянно пребывала в состоянии полной мобилизационной готовности, способная в любой момент выступить куда угодно — хоть к Байкалу, хоть к Варшаве.

А тем временем для многих частей армии Потемкина все более определенно выявлялась новая стратегическая дирекция[32] — на северо-запад, в Финляндию, чтобы окончательно сокрушить шведов, и в Польшу, где вновь подняли голову вечные бунтари — вольнолюбивые паны-шляхтичи.

И под новый, 1790 год Барклай, распрощавшись со своим полковым командиром Леонтием Леонтьевичем Беннигсеном, поехал в Петербург, чтобы явиться, как было приказано, в Военную коллегию за получением нового служебного назначения. Да и не только за этим… Незадолго до отъезда получил он письмо, в котором тетушка сообщала, что от болезни и старых ран умер дядюшка Георг.

И еще раз, как и четыре года назад, когда вернулся Михаил из Феллина, подъехал он к воротам, за которыми в глубине двора прятался флигель Вермелейнов. Стояла такая же предполуночная тишина, но почему-то у Барклая сердце не застучало так сильно, как тогда, и не перехватило от волнения дыхания. Потому что за то время, пока не был он здесь, пролегла в его душе и сердце полоса, которая иссушила былую нежность и восторженность и которую называют войной.

Михаил толкнул калитку и, не входя во двор, увидел совершенно темный флигель — все спали. Извозчик еще стоял, ожидая платы, а Барклаю вдруг Жалко стало будить и тетушку, и сестру, и он, повернувшись к вознице, сказал:

— Поедем-ка, любезный, в трактир, к заставе.

Через полчаса Барклай уже крепко спал, и на душе его было спокойно, как у человека, сделавшего хотя и небольшое, но доброе дело.

Проснулся он рано и, неспешно собравшись, пешком пошел по городу, сказав трактирщику, куда следует отвезти его вещи. Но, поразмыслив, решил, что лучше будет, если пойдет он сначала к всеведущему старику Паткулю, чтобы тот присоветовал, каким должен быть его первый шаг в этой новой жизненной ситуации. Ведь первый шаг, даже самый маленький, если сделан он в неверном направлении, вскоре уведет в такие дали, что останется только дивиться: почему это случилось со мною и как я здесь оказался?

А уж после Паткуля решил он идти домой и там еще раз посоветоваться о предстоящих делах: эта осторожность и основательность, появившаяся у Барклая в последнее время, так и осталась при нем навсегда.

Паткуль остался прежним — и одет был просто, по-домашнему, даже немного неряшливо, только, пожалуй, чуть постарел. Чувствуя это, он хорохорился и, чтобы скрыть подступающую старость, говорил нарочито весело, чуть громче и чуть бодрее, чем было нужно.

— О! — преувеличенно радостно воскликнул Паткуль, увидев на плече Барклая секунд-майорский эполет, и сразу же начал именовать его просто «майор», опуская «секунд», что означает «второй». Так подчас, желая чуть подольстить подполковнику, называют его «полковник», а обращаясь к генерал-майору, говорят просто «генерал».

Барклай сразу же разгадал эту маленькую, наивную хитрость старика, но почему-то и от такой приятной малости у него потеплело на сердце.

— А завтракал ли господин майор? — спросил Паткуль, как только оказались они в его кабинете, и тем окончательно расположил к себе гостя, его искренняя отеческая приязнь отставила в сторону холодный аристократический этикет высшего света.

И это было тем более приятно, что позаботился о том не природный русак, у которого гостеприимство и варварское хлебосольство было в крови, а холодный шведский барон, впрочем, кажется, как раз и испортившийся из-за долгого общения с хлебосольными аборигенами.

Человек, одетый намного опрятнее и куда фасонистее своего барина, споро подал кофе, бутерброды и не очень свежие марципаны.

После недолгих расспросов о случившемся с Барклаем за то время, что прошло после их последней встречи, Паткуль легко вскочил на своего любимого конька — стал рассказывать об интригах двора, великом пронырстве и всевозможных хитроумных проделках вроде бы простодушных аборигенов, которые обнаруживали зачастую столь изощренное, византийское коварство, что до них далеко было и немецким фрейлинам, и голландским банкирам, и английским медикам, и даже разным восточным негоциантам, обретающимся при дворе. Этот ноев ковчег был полон иноземных мошенников, смысл существования которых и состоял в постоянных поисках выгоды, или, как они меж собою называли это на французский манер, профита и авантажа.

Конечно же в центре повествования Паткуля была падкая на всякие хитрые затеи и мудрствования Военная коллегия, едва ли уступавшая в изворотливости самому Кабинету ее императорского величества, в котором собраны были величайшие в свете мастера неискренности, лицедейства и плутовства.

Начав повествование о делах Военной коллегии, коснулся отставной генерал тех, кто в отсутствие ее президента господина генерал-фельдмаршала Григория Александровича Потемкина приставлен был творить именем его всякие дела, ни одного тем не менее не предпринимая без его на то личного соизволения.

Здесь старик прервался и, хитро поглядывая на Барклая, полез в бюро, отыскивая какую-то бумагу.

— Вот изволь, полюбуйся.

• Предыдущая
• 26/148
• Следующая