Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/148
• Следующая

Егеря находились на особом положении, и потому у них было гораздо меньше строевых занятий, той самой экзерциции, которой в основном обучали в линейных полках. Учебные же занятия, или «шуль-маневры», как их называли, были заполнены стрельбой, штыковым боем, метанием гранат, маршами и походами, ибо создавались эти корпуса не для разводов и вахт-парадов, а для боя. И потому они одни во всей армии не носили париков, а стриглись по-казацки — «в кружок». Егеря носили не тесно облегающие мундиры и обтягивающие ноги лосины, а удобные зеленые куртки и свободные шаровары. Их оружием были не тяжелые длинноствольные мушкеты, а легкие нарезные обрезы — «штуцера», к которым вместо штыка прикреплялся длинный нож, и кроме того, у всех егерей, а не только у офицеров, имелись и пистолеты.

И все было бы хорошо, если бы не весьма малая опытность офицеров-егерей, часто столь же зеленых, как и Барклай. Набирали в корпус «людей самого лучшего, здорового и проворного состояния», способных стрелять и драться врукопашную лучше своих солдат, таких же молодцеватых здоровяков, а значит, среди егерей совсем не было пожилых офицеров и, стало быть, не было и опыта.

Сам граф Фридрих в этом смысле был не в счет. Да от генерала ни в одном роде войск не требовалось быть образцом на плацу и в манеже, довольно было вальяжной осанки, седых усов да в нужных случаях — грозно насупленных бровей. А если еще наделил Господь зычным голосом, то и вовсе ничего более не было нужно, и слыл такой отец-командир «орлом и хватом».

И все же те обер-офицеры, что были посерьезнее, понимали, что сделать из каждого солдата удальца-ухореза, который был бы и отважен, и расторопен, и толков, и силен, — ох какая непростая задача! Но еще многократ труднее создать из нескольких тысяч удальцов четкий, безотказный, послушный командирскому слову организм, который мгновенно и точно исполнял бы все, что потребовал бы от него его бог — командир.

Граф Федор Евстафьевич во многом был самобытен. Он чем-то напоминал Барклаю дедушку Лео, чем-то дядюшку Георга.

Был граф холост, никто не знал, водились ли за ним в прошлом какие-либо амуры, да и не в том дело — сейчас жил командир корпуса подлинным анахоретом, а каждому из офицеров-егерей был завсегда родным отцом — и совета попросить было у него можно, и денег, — ни в чем Федор Евстафьевич молодым людям не отказывал.

Завел он на квартире у себя офицерские посиделки, куда на огонек сходились и прапорщики и капитаны. Общество собиралось немалое, люди во многом разные, но единые в том, что все они были товарищи, а предметом их интереса была общая служба.

За длинным, не очень-то хлебосольным столом командира — попробуй-ка накорми всякий раз десятки здоровых молодых мужчин, собиравшихся после стрельб или экзерциций, — ничего, кроме чая, не пили, а оттого и беседы шли серьезные, трезвые, вдумчивые, и не просто о житье-бытье. Многое узнавалось здесь из того, что не смогли узнать они в Сухопутном кадетском корпусе — правда, бывших кадетов было среди них по пальцам перечесть, — и еще более — чего нельзя было узнать дома, тем более что большинство учились у себя в поместьях — в селах, а то и деревеньках, часто у кого придется. Такие застолья — прообраз будущих полковых офицерских собраний — давали господам офицерам необычайно много.

Федор Евстафьевич, человек книжный, великий любитель чтения и разумной беседы, вскоре взял за правило поручать господам офицерам делать «рефлекцы», то есть небольшие сообщения, в которых речь шла о предметах, представляющих для всех собравшихся насущный интерес.

Слушали рефлекцы и по военной истории, и по фортификации, и по тому, как следует вести артельное ротное хозяйство. Даже сей предмет оказался весьма пользителен, ибо за работами строевой походной жизни как-то недосуг было уследить за делом, более привычным военному чиновнику из кригс-комиссариата. И потому не без интереса слушали гости и о том, сколько на содержание солдата отпускается, и в какие сроки получают вещи мундирные и амуничные, и как солдатам и унтер-офицерам надобно жалованье выдавать, и какие при том учинять вычеты.

Но все эти рефлекцы, затрагивая многие различные стороны военной службы, были как бы маленькими разрозненными смальтами огромной мозаичной картины, какою и была военная служба в целом. А вот систематического, цельного и последовательного изложения всего до нее относящегося не было. Не было и главного ее элемента — собственно егерской службы и как ей обучать надлежит.

И вот однажды граф преподнес такой сюрприз, что все ахнули. После прослушанного рефлекца и уже после чая он, как-то по-особенному, по-заговорщически взглянув на молодежь, приподнял над столом довольно объемистую тетрадку и, помахав ею, сказал:

— А вот, господа, квинтэссенция всего, что нам надобно, тот самый тяжелый элемент мироздания, что и составлял, по мысли древних, самую сокровенную сущность вещей. У нас, немцев, называется это «мозгом зерна», то есть глубинной сутью того, над чем человек размышляет.

Секунд-майор Петров, человек незамысловатый, приходивший в собрание не столько за полезными умствованиями, сколько для того, чтоб понравиться начальству, проговорил с нетерпением:

— Да не томите, ваше превосходительство, откройте, Какой такой философский камень отыскать вы изволили?

— А вот, господа, и не философский камень вовсе, а сочинение, нашим же братом, егерским офицером, написанное, кое и называется по-военному просто, безо всяческих затей: «Примечания о пехотной службе вообще и о егерской особенно».

— Кто же сочинил сие? — спросил еще раз Петров.

— Генерал-майор Кутузов, Михайла Ларионыч, командир Бугского егерского корпуса, — ответил Ангальт. — Приятель мой, что дал мне эти «Примечания», весьма похвально об авторе их отзывался — и умен-де, и службу егерскую отлично знает, толково, по делу, без ненужных для сего предмета псевдоученых умствований. Прочитав сочинение господина Кутузова, пришел я с автором его в полное согласие и даже скажу — единомыслие и почитаю работу его для нас, егерей, весьма полезною. А теперь позвольте, кто из вас господа, пожелает из «Примечаний» генерала Кутузова к следующему собранию нашему рефлекц составить?

Трое офицеров тут же подняли руки. Ангальт посмотрел на них с улыбкой и протянул тетрадь Барклаю: может быть, оттого, что сидел он к нему ближе других, а может быть, и вовсе не потому.

Тетрадь толщиною в сто листов была, судя по многому, копией с «Примечаний». Снимал копию не писарь — почерк был нехорош, отсутствовали непременные канцелярские завитушки, а главное — стояли на полях тетради пометы, из коих явствовало, что переписчик был егерским офицером, живо обсуждавшим с автором «Примечаний» многие перипетии пехотной службы вообще и егерской в частности.

Сев, вскоре же после собрания у Ангальта, за сочинение рефлекца, Барклай и на самом деле обнаружил в авторе человека глубокого, основательно знавшего сей предмет.

«Первейшей причиной доброты и прочности всякого воинского корпуса, — писал Кутузов, — является содержание солдата, и следует сей предмет считать наиважнейшим. Только учредив благосостояние солдата, следует помышлять о приготовлении к воинской должности…»

Говоря о назначении егеря, Кутузов писал, что прежде всего состоит оно «в верной стрельбе, совершаемой и в тесных проходах, и в гористых и лесных, где он, часто и поодиночке действуя, себя оборонять и неприятеля вредить должен».

А для того чтобы эффективно «вредить неприятеля», надобно было егеря как следует верной стрельбе учить. Кутузов обучал своих солдат так: сначала, еще до стрельбы, они насыпали земляной вал в сажень высоты, и столь длинный, чтоб могли перед ним стоять мишени, изображающие фигуру высокого человека в два аршина и десять вершков[25]. Вал следовало делать и выше и шире цели, чтобы после окончания стрельбы можно было отыскать в нем большую часть выпущенных по мишеням пуль.

• Предыдущая
• 17/148
• Следующая