Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 105

• Предыдущая
• 105/148
• Следующая

Барклай умолял его величество потерпеть до ноября и ручался головою (в июне месяце! — В.Б.), что к ноябрю французские войска будут вынуждены покинуть Россию более поспешно, нежели вступили туда.

Я припоминаю, что еще до оставления нами Смоленска Барклай, говоря о Москве и о возможности занятия ее неприятелем, сказал, что он, конечно, даст сражение для того, чтобы спасти столицу, но что, в сущности, он смотрит на Москву не более как на одну из точек на географической карте Европы и не совершит для этого города точно так же, как и для всякого другого, никакого движения, способного подвергнуть армию опасности, так как надобно спасать Россию и Европу, а не Москву.

Эти слова дошли до Петербурга и Москвы, и жители этих городов пустили в ход все свое старание к тому, чтобы сменить главнокомандующего, для которого все города были безразличны…»

Тому, что слова Барклая о Москве дошли до обеих столиц, находятся подтверждения во многих воспоминаниях и письмах. Одно из них — письмо московского главнокомандующего Ростопчина к Багратиону написано 12 августа, когда обе армии находились у Дорогобужа.

«Когда бы Вы отступили к Вязьме, — писал Ростопчин, — тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю убираться, а народ здешний… следуя русскому праву: не доставайся злодею, обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтоб он не считал миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет пепел и золу».

Вот она — правда о московском пожаре, о его организации и исполнителях!

Не следует думать, что назначение Кутузова было воспринято с восторгом всеми. Для подавляющего большинства народа и армии Михаил Илларионович был «идолом северных дружин», но среди высших военачальников существовало и иное мнение.

Свидетельством тому письмо Багратиона Ростопчину от 16 августа 1812 года, накануне приезда М. И. Кутузова в армию.

Багратион, получив рескрипт Александра I от 8 августа, оценил его следующим образом: «Слава Богу, довольно приятно меня тешат за службу мою и единодушие: из попов да в дьяконы подался. Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет к вам, как и Барклай.

…Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги. Я думаю, что и к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда».

И в тот же день, 16 августа, Барклай писал жене: «Что касается назначения князя Кутузова, то оно было необходимо, так как император лично не командует всеми армиями; но счастливый ли это выбор, только Господу Богу известно. Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления».

По получении известия о назначении Кутузова главнокомандующим, Барклай писал императору: «Я хотел бы пожертвованием жизни доказать мою готовность служить Отечеству».

Эти слова менее чем через неделю беспредельною стойкостью, бесконечной верностью, героическими делами своими он подтвердил на Бородинском поле.

В те времена гигантская семья Михаила Илларионовича только самых близких, кровных родственников насчитывала около трех десятков. У пяти его дочерей было пятеро мужей, у них — девятнадцать сыновей и дочерей. Мужья же, кроме того, имели братьев и сестер, племянников и племянниц, у некоторых живы были еще родители, и если бы мы уподобили большую кутузовскую семью некоей планетной системе, то, несомненно, той звездой, тем солнцем ее, вокруг которого все планеты вращались, был самый любимый, самый почитаемый из всех — Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов.

Старшей дочерью его была статс-дама двора Прасковья Михайловна, бывшая замужем за сенатором Матвеем Федоровичем Толстым. Только Прасковья Михайловна осчастливила деда десятью внуками и внучками, и, к слову сказать, род Толстых был необычайно многолюден. Под стать ему среди русской элиты были, пожалуй, лишь фамилии Оболенских, Голицыных, Долгоруковых да Плещеевых.

Все родственники глубоко чтили и даже восторженно преклонялись перед седовласым главою семьи. Однако был среди них родственник Кутузова по двум линиям — и со стороны его троюродного брата Логгина Ивановича Голенищева-Кутузова, и со стороны мужа дочери Прасковьи Матвея Федоровича Толстого, — скромный, почтительный, тихий нравом и во всем безотказный, девятнадцатилетний слушатель Академии художеств Федор Петрович Толстой[59].

Сколь был он тих и добронравен, столь же сильно почитал он своего великого дядюшку и, пожалуй, столь же сильно был он трудолюбив и талантлив. С одиннадцати лет Толстой учился живописи и ваянию в Петербургской академии художеств и за восемь лет стал уже признанным мастером в своем деле.

Когда Кутузов узнал о назначении его главнокомандующим, с утра до вечера находился он в военном министерстве со своими помощниками, полковниками Резвым, Кайсаровым и зятем своим князем Николаем Дмитриевичем Кудашевым, недавно женившимся на младшей его дочери Катеньке.

Они составляли предписания о посылке резервов из Москвы, из Тулы, из Калуги, из восточных областей Украины, и фельдъегери мчались туда один за другим.

А поздно вечером обычно ехал он к любимому своему Логгину Ивановичу и к милой жене его Надежде Никитичне и до полуночи отдыхал у них, потому что атмосфера в их доме была самой подходящей для совершенного отдыха.

Михайле Илларионычу был по сердцу его кузен, с давних пор нравилась его жена, да и сам дом был тих, покоен, уютен, и, казалось, тихие ангелы добра и покоя бесшумно витают под его высокими лепными потолками.

А через час с небольшим после его прихода появлялся деликатный юноша — Феденька Толстой — и, сидя при свече возле камина, тихо и выразительно читал Державина, Жуковского и Батюшкова.

В последний вечер перед отъездом в армию хозяйка дома с женской непосредственностью спросила Кутузова:

— И все же, Михайла Ларионыч, надеетесь побить Наполеона?

— Побить, может, и не побью, а вот обману — обязательно.

Федор Толстой на всю жизнь запомнил эти слова, а потом написал о том в своих «Воспоминаниях», и благодаря ему и мы знаем о них.

За день до отъезда Кутузова к армии Александр уехал в Або для свидания с наследным шведским принцем Карлом Юханом. Наследник шведского престола был фигурой более чем неординарной.

До сорока семи лет он служил во французской армии и получил маршальский жезл из рук Наполеона. Тогда его звали Жаном-Батистом Бернадотом. В 1810 году он был уволен в отставку и в августе того же года приглашен шведским риксдагом на открытую вакансию наследника шведского трона, так как бездетный король Карл XIII был стар и болен.

Выбор риксдага пал на Бернадота потому, что он за несколько лет до отставки, воюя в Голландии, отпустил на свободу взятых в плен шведов — тогдашних союзников голландцев.

21 августа 1810 года шведский риксдаг, рассчитывавший при помощи Наполеона вернуть Финляндию в состав Шведского королевства, избрал Бернадота наследником престола.

Получив из Стокгольма официальное извещение о том, что он вступит в права кронпринца, если примет лютеранство, Бернадот поспешил к Наполеону, чтобы просить его дать соизволение принять предложение риксдага.

Наполеон давно не любил Бернадота, но этот поступок показался ему особенно мерзким.

«Я испытывал тогда, — говорил впоследствии император, — такой приступ отвращения, какой возникает, когда перед тобою внезапно появляется змея. Бернадот действительно был змеей, которую я пригрел на своей груди».

Но политический расчет взял верх, и «змее» было разрешено отправиться в Швецию.

Приехав в Стокгольм, бывший маршал Франции католик Жан-Батист принял крещение по лютеранскому обряду и переменил имя на Карла Юхана, после чего 5 ноября 1810 года был усыновлен Карлом XIII и стал фактическим правителем государства.

• Предыдущая
• 105/148
• Следующая