Архипелаг Исчезающих Островов - Платов Леонид Дмитриевич - Страница 34
- Предыдущая
- 34/73
- Следующая
Все это поморьинский пионер рассказал почти скороговоркой, то и дело осматриваясь по сторонам.
В начале Андрей решил, что его спутник воображает себя капитаном корабля, которому ветки деревьев заменяют паруса. Однако выяснилось, что пионер озабочен безопасностью его, Андрея.
– Не бойсь, бойсь, – приговаривал он, заметив, что Андрей смотрит на него, и считая, по-видимому, что приезжий боится утонуть. – Нас скоро ветер к берегу прибьет. Я здешний ветер хорошо знаю… А коли и не прибьет, – добавил он после некоторого раздумья, – так поморьинские рыбаки снимут. Они вон за тем мыском сети ставят…
Путешествие на торфянике, всплывшем со дна, было непродолжительно и обошлось без неприятностей. Минут через сорок пловучий остров, обогнув мысок, остановился у берега, в двух или в двух с половиной километрах расстояния от Большого Поморья.
Когда-то оно называлось Поречьем, потому что стояло на берегу реки Мологи. В те времена деревня насчитывала не более двух десятков изб. Если придерживаться старой терминологии, это даже была не деревня, а посад. Здесь не было обязательной принадлежности деревни – улиц. Все избы выстроились в один ряд.
И вот из Весьегонска приехали строители и трактористы.
– Подхватили тракторы нашу деревню – и в поле, – с восторгом рассказывал спутник Андрея. – Оглянуться не успели – уже на новом месте живем! И сады возле изб, и деревянные тротуары настилают…
Тогда, по словам пионера, переселили сюда крестьян из ближайших деревень, предназначенных к сносу в связи с затоплением: из Голодаевки, Комашни и Мокрого лога. Население Поморья (Поречья то ж) сразу утроилось. Деревню стали именовать не просто Поморьем, а Большим Поморьем.
Во всем чувствовалась особая красота – зажиточности и порядка. Общественные постройки сведены были в одно место. Возле каждого дома зеленел сад. Вдоль улиц проложены были аккуратные деревянные тротуары.
И эта работа была выполнена Лизой на совесть.
У самой воды рыбаки тянули сеть, в которой сверкали серебряные блестки. Под вечер рыба, видно, шла хорошо. Пионер, озабоченно поправив галстук, зашагал к рыбакам по высокой траве.
– Вот вам квитанция, Филипп Лукич, – сказал он. – Утром, как вы сказали, так и отправил… А это вот со мной… Приезжий гражданин из Москвы…
Андрей поспешил объяснить цель своего прихода.
Оказалось, что Лизаветы Гавриловны, (лица, по-видимому, очень уважаемого), нет в Поморье: сегодня утром отбыла на колхозном грузовике в Переборы. А дед ее действительно проживает в колхозе.
– Деда вам представим. Это у нас мигом, – бодро сказал председатель колхоза.
– Ну хоть бы деда, – растерянно ответил Андрей, думая про себя, что дед ему решительно ни к чему.
Присев на одну из перевернутых лодок, Андрей угостил хозяев московскими сигаретами. Покурили, распробовали, сказали, что хороши, но слабоваты. Мало-помалу разговорились.
Выяснилось, что рыба ловится в этот год не в пример лучше, чем раньше.
– Пудами брали, теперь тоннами берем, сотнями тонн, – сказал один из колхозников.
– А почему? – подхватил председатель. – Надо объяснить товарищу. Он приезжий, может не знать… Тут, дорогой товарищ, причина та, что в прошедшие времена рыба уходила метать икру вверх по реке. Искала заводей, проток. Рыболовам это было не с руки. А сейчас рыбе у нас приволье. Мечи икру, где тебе желательно. Места хорошие, тихие, солнцем прогреваются до дна…
Он так убедительно разъяснял преимущества морского простора, что если рыба в окрестных реках могла слышать его, то, наверное, сразу же косяками пошла в гостеприимное Рыбинское море.
– Уже шестой консервный завод на берегу ставят, – сообщил кто-то из колхозников. – Скоро наша рыбка в бочках по всей России поплывет…
– Хлеб, значит, не сеете вовсе? – рассеянно спросил Андрей, думая о том, что вряд ли застанет Лизу в Переборах, если отправится туда за нею.
– Хлеб? Да что вы! – Председатель от удивления даже привстал с перевернутой лодки.
Но тут явился дед – при часах и в праздничном новом пиджаке.
Хотя прошло лет двадцать, Андрей сразу же признал старика из Мокрого Лога, деревеньки на сваях, который разводил канареек на продажу “по всей Российской империи”. Он мало изменился, только побелел весь да глаза выцвели, стали водянистыми, как у младенца.
– Мы с вашей Лизой друзья, – сказал Андрей, здороваясь со стариком. – Помните, в гости приходили? Еще учитель был со мной. В очках и крылатке. О море говорил. Будет, мол, море в этих местах…
Дед ничего не ответил, недоверчиво приглядываясь к новому человеку.
– Старый старичок, – извиняющимся тоном заметил председатель. – Годов восемьдесят будет…
– И не восемьдесят, а семьдесят семь, – недовольно поправил дед, подсаживаясь к рыбакам.
Сосед принялся скручивать ему толстенную цигарку из самосада – сигарет дед не курил.
– Вы сказали про хлеб, – обратился председатель к Андрею. – Нет, неверно, глубокая ошибка. Наше Поморье – хлебное, не чета Поречью!
– Как так? Ведь ваш район под воду ушел. Сколько же у вас осталось земли?
– Хватит земли. Тут важно: чья и какая земля!.. Колхозная! Приморская!..
Поморьинцы оживились и заговорили, перебивая друг друга. Несколько минут только и слышалось вокруг Андрея: “полив”, “осадки”, “средняя годовая”, “киловатт в час”, “дешевые расценки”.
Андрей понял из объяснений, что колхоз электрифицирован и электроэнергия с гидростанции стоит гроши.
Он обратил внимание на то, что собеседники его часто употребляют выражение: “до моря”, “после моря”. Это, судя по всему, был рубеж в летоисчислении, важная отправная веха.
– Счет годам ведете от Рыбинского моря, от новой гидростанции? – пошутил Андрей.
– С Октябрьской революции ведем свой счет, – внушительно поправил председатель. Он обвел взглядом колхозников, сидевших на перевернутых лодках, усмехнулся. – Слышали такое глупое слово – “бобыль”? – повернулся он к Андрею.
– Как будто… что-то… – неуверенно начал Андрей припоминая.
– Ну, “бобыль” – значит “холостой”. А у нас так мужиков называли, которые земли не имели. Без земли – стало быть, вроде как холостой… Вот мы все, что нас видите, до советской власти в “бобылях числились”. Я плоты гонял, этот – в извозчиках был в Твери, дед – может знаете? – птичек для купеческой услады разводил…
Все посмотрели на деда.
– А почему он птичками занимался? – продолжал председатель. – Потому что барыня с земли его согнала. У нее своей небось десятин с тыщу было, да еще дедовых две-три десятинки понадобились. Водой затопила их.
– Она плотину ставила, – уточнил один из колхозников. – Мельница ей понадобилась.
– Вот и смыло нашего деда водой с земли.
– Непростая, слышно, барыня была, – лениво заметил кто-то. – Тройная!
– Как это – тройная?
– Три фамилии имела… Дед, а дед! Как ей фамилии-то были, обидчице твоей?
Обидчицу дед вспомнил сразу, будто проснулся.
– Эльстон! – громко и внятно, как на перекличке, сказал он, подавшись всем туловищем вперед. Почему-то из трех фамилий назвал только одну – иностранную.
– А теперь он, гляди, какой, дед-то! – заключил председатель с удовольствием. – Его наше советское Рыбинское море с болота, со свай подняло и снова на твердую землю поставило…
Андрей почтительно посмотрел на старика, с которым произошли в жизни такие удивительные перемены: сначала “смыло” водой с плотины, поставленной “тройной барыней”, потом, спустя много лет, светлая волна, набежав, подняла с болота у Мокрого Лога и бережно опустила на здешний зеленый колхозный берег.
Бывший птицелов, видимо, был польщен оказанным вниманием. Выяснилось, что хотя он и не мог припомнить Андрея в лицо, но человека, говорившего о том, что синь-море само до него, деда, дойдет, помнил очень хорошо.
– Большая ему сила была дана, ох, большая! – сказал старый колхозник, качая головой. – Море мог угадывать!.. А на вид простой, ростом, как я. И разговор имел тоже простой, душевный… Я на свои ноги обижался, не надеялся до моря дойти, а он говорит: идти не надо, дедушка, ты живи до моря!.. Сам-то жив?
- Предыдущая
- 34/73
- Следующая
