Пещера чудовищ(изд.1943) - Ренар Морис - Страница 17
- Предыдущая
- 17/35
- Следующая
Я думаю, что мои нервы оказались бы более крепкими, если бы предшествующий вечер и день не настроили их на такой грустный лад и не привели меня в состояние духа, исключительно благоприятное для проявления слабости и малодушия.
Город Бельвю решил посвятить этот день памяти своих сынов, геройски погибших на поле брани. Мадам Лебри, старый друг моей матери, очень милая, наполовину парализованная старушка, попросила меня, а также и местного нотариуса месье Пуисандье, принять вместе с ней участие в предполагающейся процессии. Согласно установленному церемониалу, мы провели ее из церкви к городскому памятнику и оттуда на кладбище. А вечером маленький интимный обед снова соединил нас троих в доме этой прекрасной женщины.
Под влиянием неотступной мысли о сыне, мадам Лебри обратила этот обед в заключительный акт церемонии, посвященный его памяти.
– Он вас обоих так любил! – сказала она дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом, протягивая нам через стол руки.
И мы говорили только о нем все время, вплоть до того момента, когда разошлись.
Мадам Лебри живет в двух шагах от меня. Чтобы пройти от ее дома к моему, нужно только перейти улицу. Я вернулся к себе в подавленном и грустном настроении, но, следуя своей всегдашней привычке работать по вечерам, уселся у письменного стола, за которым пишу и сейчас.
Вскоре я убедился, что не в состоянии приняться за работу. Обычно я бываю слишком занят, чтобы задумываться над гибелью тех, кто были моими друзьями и кого поглотила война. Несколько свободных часов заставили меня остро ощутить отсутствие очень многих. Я был окружен милыми призраками и полон воспоминаниями о Жане Лебри.
Я видел перед собой его бледное и худое лицо и слегка сгорбленную фигуру. Думаю, что он действительно меня любил, несмотря на то, что я был на десять лет старше его. Его слабое здоровье ставило его в постоянную зависимость от меня, как от врача. Он был очень интересный молодой человек, не лишенный артистической жилки, и из него обещал выйти хороший художник. Его можно было упрекнуть лишь в том, что он был слишком большим домоседом. Его необщительность и застенчивость достигали почти болезненных размеров, заставляя его бояться и избегать людей. Ввиду этого его привязанность ко мне казалась мне еще более ценной. Он часто писал мне из армии. Потом, в июне 1918 года, я получил письмо от его матери, сообщившее мне о происшедшем несчастии: Жан пропал без вести, поблизости от Дорман, во время германского наступления… Через два месяца из Швейцарии пришло окончательное подтверждение: Жан Лебри скончался в саксонском госпитале в Тиераке (Эйн).
Отложив в сторону неиспользованное еще за весь вечер перо, я склонил голову над раскрытыми книгами и задумался.
Кому доводилось терять близких сердцу людей, тот знает полное грустной прелести занятие, состоящее в том, чтобы, изо всех сил напрягая память и воображение, искусственно вызвать перед собой облик дорогого существа или создать напоминающий его призрак. Вот этому-то занятию я и предался в тот апрельский вечер.
В это время раздался звонок. Я вскочил с места, сразу возвращаясь из области фантазии на твердую почву действительности. По крайней мере, в то время мне казалось, что это было именно так. Мне казалось, что я снова вернулся к своей обычной жизни провинциального врача и что все помыслы о потустороннем мире совершенно далеки от меня. За мной пришли – решил я – от больного. Пациент, должно быть, живет в квартале св. Фортуната, потому что позвонили с черного хода, который ведет на улицу Ботас…
Я открыл дверь в конце коридора и остановился на пороге. Ночь была темная, и я ничего не видел перед собой.
– Кто там? – крикнул я через дверь.
В ответ молчание.
– Кто там? – повторил я, испытывая некоторое недоумение.
Снаружи мне никто не отвечал, но за моей спиной снова повторился слабый звук звонка.
Может быть, это пришел сам больной, и он не имеет силы ответить мне?
Зажженная в коридоре лампа бросала на двор узкую полоску света.
Быстрыми шагами я подошел к воротам, выходившим на улицу; один за другим стукнули засовы, и раздался скрип открывающейся калитки.
Тот, кто когда-нибудь прочтет этот рассказ, уже знает, что ожидало меня за этой калиткой. Я не обладаю литературным талантом и не стремлюсь использовать эффектного момента. Мне хочется лишь попросту передать то, что мне довелось видеть, притом так, как это было в действительности.
Ошеломленный, несколько мгновений я стоял без движения. Едва различимый призрак тоже не шевелился. Я видел перед собой покрытое смертельной бледностью лицо Жана Лебри. Он был невероятно худ, и черты его лица казались скованными выражением вечного покоя. Закрытые веки глаз придавали ему вид человека, заснувшего последним сном. Его лицо было обращено ко мне. Он не лежал и даже не опирался о стену, а стоял совершенно прямо. Я различал теперь очертания его тела, которое казалось лишь тенью среди окружавшей нас темноты.
Если кому-нибудь интересно узнать, сколько времени длилось мое оцепенение, то я должен сказать, что, по-моему, оно продолжалось не больше десяти секунд. Призрак прошептал:
– Это вы, доктор?
Тут от него отделилась среди царившего кругом мрака плотная фигура другого, незамеченного мною раньше человека.
– Добрый вечер, дружище! – весело проговорила фигура низким басом. – Это я – Нуарэ. Я привез тебе Жана Лебри. Что ты скажешь по поводу такого сюрприза?
– Жан! – воскликнул я, сжимая его руки. – Мой дорогой Жан!
Он улыбнулся счастливой улыбкой; мы поцеловались, хотя вообще я не подвержен проявлению особых нежностей.
– Ради бога тише! – проговорил Жан. – Нужно, чтобы сегодня никто не знал о моем возвращении… Даже мама не должна знать об этом… Завтра вы не откажете сообщить ей обо всем со всеми необходимыми предосторожностями, не правда ли?
Нуарэ, наш общий друг, который живет в Лионе, объяснил мне:
– Я оставил свой автомобиль с шофером за углом. Мы приехали ночью, чтобы Жана не увидели и не узнали.
– Войдите! – сказал я, преисполненный радостного волнения.
– Нет, нет, что касается меня, то я не войду, – возразил Нуарэ. – Мне уже пора ехать… Ведь мне предстоит еще проделать путь в девяносто километров!
– Не знаю, как мне вас благодарить! – сказал ему Жан.
Он сильно закашлялся.
– Послушайте, Жан, вам не следует дольше оставаться на улице. Войдемте!
Продолжая его уговаривать, я в то же самое время обернулся к Нуарэ. Я хотел объясниться с ним хотя бы при помощи жестов, насколько это позволяли окружавшие нас сумерки. Я прикоснулся к своим глазам, указывая ему на глаза Жана, которые все еще оставались закрытыми, проделывая головой вопросительные движения.
– Всего хорошего, Жан! До скорого свидания! – сказал Нуарэ. – Берегите себя… До свидания, Бар!
Затем, быстро нагнувшись, он прошептал только одно, полное ужаса слово:
– Слепой!
Я видел, как он, безнадежно махнув рукой, скрылся в темноте, в то время как я, окончательно растерявшись и испытывая смешанное ощущение радости и скорби, повел к себе в дом Жана Лебри.
– Мы явились к вам крадучись, как злоумышленники, – сейчас же начал он свои извинения. – Я не хотел громко отвечать вам, когда вы спрашивали: «Кто там?». Я надеюсь, что нас никто не видел и не слышал. Дело в том, что если бы мама узнала внезапно… Ведь она думает, что я убит, не правда ли?
– Осторожно, Жан, здесь две ступеньки наверх. Вот, вот! Теперь налево. Вот мы и у меня в кабинете. Садитесь и выпейте валерьяновых капель… Я устрою вас на ночь в комнате для гостей, а завтра я с самого утра отправлюсь к вашей матушке… Я очень рад вас видеть, Жан!
– А я-то как счастлив! – сказал он, проводя рукой по лбу, и все лицо его озарилось радостным светом.
Теперь, при свете, я снова стал внимательно присматриваться к нему. Его вид внушал мне серьезные опасения, и мне стало понятно, почему я несколько минут тому назад, среди окружавшей нас темноты, с трудом мог узнать в нем прежнего Жана Лебри. Кожа на его лице была болезненно суха и казалась натянутой на резко выдающиеся скулы. Под влиянием волнения его щеки покрылись неестественно ярким румянцем. За последние пять лет его болезнь, по-видимому, разыгралась в полной мере.
- Предыдущая
- 17/35
- Следующая
