Торжество жизни - Дашкиев Николай Александрович - Страница 68

• Предыдущая
• 68/85
• Следующая

Меджиссон стоял все такой же непроницаемый, кругленький, благодушный и смотрел куда-то за окно, нетерпеливо притаптывая ногой. Ничто в мире не могло его разжалобить — он видел картины и погрустнее этой, профессора только раздражало, что этот оборванец отбирает драгоценные минуты.

Но боцман был настойчив:

— Профессор, русский доктор Стефан Рогофф предлагал мне в России пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций моей крови. Он говорил, что давно ищет такого больного.

Джон сболтнул о русском неожиданно для себя самого и испугался: полковник из Интеллидженс Сервис сказал, что если он проболтается, ему несдобровать. Но это был последний шанс на спасение, и боцман с радостью увидел, что на профессора подействовало воспоминание о русском.

— Он долго уговаривал меня… Он говорил, что из моей крови можно сделать какое-то чудесное лекарство, и обещал вылечить меня. Почему я не согласился? Ах, дурак! Ах, дурак!..

Боцман врал теперь неудержимо, с ужасом думая о том, что еще минута — и его прогонят отсюда. Он даже втянул голову и зажмурился, когда Меджиссон шагнул к нему и взял за плечо.

— Ты не врешь?

Глаза его смотрели недоверчиво и пронзительно. Боцман испуганно покачал головой:

— Нет, нет! Клянусь жизнью моего ребенка! — Он мог свободно клясться — ни жены, ни детей у него не было. — Рогофф даже дал мне свой адрес: он работает в Ленинграде, в противораковом институте…

Профессор крикнул:

— Вилли! Кофе!

Пока странный больной, обжигаясь, пил кофе, профессор Меджиссон внимательно наблюдал за ним.

"Похоже, что этот оборванец не врет. Интересно, что же выдумал этот Рогофф? Может быть, и впрямь стоит заняться оборванцем?.."

Мысли пролетали быстрые, скользкие:

"Нужно будет отдать его кровь для исследования. Только чтобы этот болван не догадался".

Меджиссон вспомнил, что из его лаборатории давно уже не выходило ничего нового, что незаконченные немецкие работы дали немного, а свежих теорий не появлялось. Но сейчас же пришла трезвая мысль: "Да врет же, все врет этот проходимец! Ну кто же заплатит пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций пусть самой драгоценнейшей крови? Ясно, врет!"

— Ну, так слушайте, как вас, — сказал Меджиссон боцману. — Я уже хотел было вам помочь, но теперь вижу, что не стоит. Вы просто лжец! (У Джона кусок застрял в горле). Стефана Рогоффа я знаю лично. Он хирург, а не микробиолог. Прочь отсюда, мошенник!

Боцман завопил:

— Господин профессор! Господин профессор, я расскажу всю правду! Я не мог рассказывать, — мне запретили в разведке. Но теперь я расскажу, — все равно пропадать!

И он рассказал все как было — не выпуская ни единственной детали, ни слова из разговора.

Профессор, все еще не веря ему, снял трубку. Он был достаточно знаком с тем заведением, которое интересовалось научными проблемами, разрабатываемыми учеными других стран, поэтому лишь спросил:

— Джон Кэмпбелл у вас зарегистрирован? А вещественные доказательства есть?.. Адрес Онкологического института?..

Меджиссон положил трубку и постоял несколько минут, барабаня пальцами по столу.

— Хорошо. Бог велит нам помогать ближним своим, — я помогу вам. У вас действительно редкая и почти неизлечимая болезнь. Лечение будет стоить больших денег, но я помогу вам достать их. Только никому ни слова. Это первый пункт моего условия.

Джон ушел от профессора Меджиссона с полным желудком, позвякивая в кармане мелочью. Он не удержался, чтобы не зайти в таверну и не пропустить стаканчик доброго виски. И оттого, что день был таким удачным, а впереди мерещились прекрасные картины, оттого, что приятно кружилась голова, мысли стали спокойными, светлыми. Даже проклятый туман больше не угнетал.

Джон шел, рассуждая сам с собой, и хвалил себя за уменье поговорить, приврать, где нужно.

Ловко он ввернул про жену и детей! А старикашка тоже, пожалуй, врет: он и в глаза не видел этого Рогоффа… Сразу догадался, куда нужно позвонить. И ответили. Что ж — важная персона! Обещал вылечить, — ну, этот вылечит, раз запросил десять тысяч долларов. Но еще останется десять тысяч, и можно славно пожить в свое удовольствие!

Джон чувствовал себя так, словно обещанные двадцать тысяч долларов уже лежали у него в кармане. Но где-то в глубине сознания, не заглушенная алкоголем, билась тревожная мысль: "Двадцать тысяч долларов! Какая ничтожная цена за частицу живого человека, за живой человеческий глаз, умеющий смеяться и плакать, видеть и чувствовать. Ах, Джон, бедный Джон, что же ты — мясная туша, что тебя раскупают по кусочкам? Бедный Джон, мой бедный Джон!"

Мысль становилась отчетливее, вот она уже стонет голосом матери, давным-давно умершей, ласковой, доброй… Это она перед смертью так стонала, обхватив голову Джона руками, зная, что оставляет сына одного в неуютном, злом мире — беспомощного, маленького…

А Джон — большой, но такой же беспомощный, как в детстве, идет по улице, сжимая кулаки, стараясь заглушить в себе этот стонущий голос, и, не выдержав, вновь заходит в таверну.

Его выносят оттуда под утро мертвецки пьяного, без гроша в кармане, и кладут на холодный мокрый тротуар.

Над узкой улицей, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена. Она колышется, превращая все в бессмысленный хаос, проглатывает звуки, угнетает, давит. И стирается грань между холодной жуткой ночью и наступающим днем — серым, как безысходная тоска.

В этот день из Лондона на Восток выедет человек, у которого в кармане рядом с детальной биографией доцента Великопольского, будет лежать адрес Онкологического института, где был на практике Степан Рогов.

В этот день боцман Джон Кэмпбелл понесет свой живой глаз покупателю — американскому одноглазому мистеру. Боцману даже не дадут обычных двадцати тысяч долларов: его глаз ненадежен. Боцман получит лишь полцены и будет долго умолять доктора Меджиссона уступить тысячу долларов за лечение… И Меджиссон уступит, взяв с Джона Кэмпбелла подписку о том, что ввиду неизученности "мраморной болезни", он, Джон Кэмпбелл, не будет возбуждать судебного дела против профессора Меджиссона, если ему, Меджиссону, по прошествии одного года и после применения всех известных средств не удастся вылечить вышеупомянутого боцмана Джона Кэмпбелла.

Но все это будет днем. А сейчас, в предрассветных сумерках, Лондон все еще тих и молчалив, а боцману Кэмпбеллу на холодном тротуаре снится чудесный сон.

Вечером десятого октября Степана Рогова вызвали на визефонный пункт. Карпов высказал предположение, что вызывает профессор Кривцов: в Москве у Степана знакомых не было.

Ровно в двадцать два тридцать, как указано было в извещении, на двери девятой кабины зажглись буквы: "Москва- по вызову № 44–12", и Степан с Колей поспешили к визефону.

Кабина была почти пуста. Не было аппарата, не было телефонной трубки. На столике у стены виднелась небольшая черная кнопка да врезанный в стену тускло поблескивал стеклянный экран. Неярко горела настольная лампа под темным козырьком.

Но вот Степан нажал кнопку, и экран вспыхнул золотистым светом. По нему быстро пробежали разноцветные тени, остановились… И вот уже виден столик, на столике лежит портфель и шляпа и над всем этим — рука. Степан сразу узнал — это была рука профессора Кривцова. А вот появился он сам, и в тот же момент в кабине послышался его голос:

— Ну, здравствуй, Степан! Э, да ты не один? А ну-ка подвинься, — кто там с тобой? А, здравствуй, Коля! И как вам не совестно: открыли вирус Иванова, а я об этом должен узнавать от профессора Ивлева.

Голос звучал настолько естественно, что и Степан, и Николай машинально повернули головы, как бы желая удостовериться, что профессор не прячется за матерчатой обивкой стены.

Профессор Кривцов захохотал:

— Друзья, не вертите головами! Ведь это установка объемного звука. Вот что, Степан, наклонись ко мне, я выдеру тебя за уши!.. — Он протянул руку вперед, и Степан с Колей испытали ощущение, что рука отделяется от экрана, выходит в воздух, тянется к их волосам. Изображение было также объемным.

• Предыдущая
• 68/85
• Следующая