Сиамский ангел - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/51
• Следующая

Старший усмехался сдержанно — он был способен привести сумасшедшую старуху к повиновению.

Марек знал за ним такое свойство — старший умел говорить настолько внушительно, что его даже родители вдруг начинали опасаться. Они не понимали, что там на самом деле под его спокойствием и внушительностью.

Старший никогда не срывался, но как бы намекал — худо будет, если сорвусь. Этого искусства тяжелого намека Марек до сих пор не мог постичь. Он начинал волноваться и не умел скрыть волнения, сперва шалили руки, потом — голос, истончался до безобразия, а потом уж выкрикивалось нечто несообразное, такое, что стыдно вспомнить, и потому оно запихивалось в самые гнилые закоулки подсознания.

— «Укрощение строптивой»! — воскликнул Марек и вдруг вспомнил — библиотека.

Когда его выперли из института — два года назад, и до чего же быстро эти два года пролетели, — он так и не рассчитался с факультетской библиотекой. Книги стояли у дивана четырьмя высокими стопками. Следовало разобраться, что свое, что институтское, и наконец-то избавиться от программной литературы. Шекспир там точно был, именно комедии… или оставить Шекспира?.. А вот что нужно отдать непременно — так это Данте, «Божественную комедию», том толщиной с Мареково бедро. И с картинками. Надо же так себя накрутить, чтобы отгрохать эту кучу терций. Должно быть, все прочие проблемы у этого Данте Алигьери были решены, а что в таких случаях говорила бабушка-еврейка? Когда коту делать нечего, он яйца лижет, вот как она говорила. Впрочем, у бабушки-полячки тоже было что-то соответствующее…

Конечно, ничего страшного, если Данте будет оставлен возле мусорки для развлечения бомжей. Библиотека прислала Мареку четыре открытки с напоминаниями и, видно, похоронила его вместе с Данте. И прочие жуткие книги тоже — там им самое место.

Какой идиот в наше время поступает на факультет славистики?!

Если бы кто сказал Мареку, что он вечером, готовясь к переезду, скорчится над «Божественной комедией» и очнется в три часа ночи, он бы не то что не поверил… Он мог с головой, плечами и грудной клеткой уйти в книгу, но в нормальную книгу! Это за ним водилось.

Считать ли «Божественную комедию» нормальной книгой?

Раньше он бы не мог ответить на этот вопрос — когда читаешь что-то по программе за два дня до зачета, не до диагнозов.

А в три часа ночи он опознал в книге то самое безумие…

*

…обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

Но я, с главою, ужасом стесненной,

Вдруг чью-то тень неясную узрел,

Сходящую тропою потаенной.

(За сим идет старинная гравюра —

Сплетеньем тел передавая стон,

Бугрится обнаженная натура;

Вергилий с указующим перстом,

В прилично складками лежащей тоге,

Отменно видный в черноте ночной;

А также виден гравий на дороге

И Данте с капюшоном за спиной;

Его лицо, иссохшее от бденья,

И обувь для неблизкого пути;

Пергамент, на который наблюденья

Он непременно хочет занести.

Дыша подземным жаром без усилий,

(Смрад не дается резчикам гравюр),

Ведет по девяти кругам Вергилий,

Устраивая в каждом перекур.

Они вдвоем стоят или садятся,

Иль Данте пред Вергилием поник;

Учитель поучает; тени мчатся;

Клокочет Ад; трепещет ученик.

Застыли эти двое перед вами,

Два истукана в адской суете,

С вопросом, изрекаемым руками,

С ответом на пронзительном персте.)

— Скажи, кто сей, каков его удел? —

Спросить я у вожатого о тени,

Идущей вниз уверенно, посмел.

И мне в ответ: — Достойно удивлений,

Что лишь сейчас, пройдя немалый путь

И одолев опасные ступени,

О нем ты вспомнил.

Можно лишь вздохнуть

О тех, чья память бережет дурное

И возмущеньем лишь пылает грудь.

Ты здесь желал увидеть то земное,

Что вызывало ненависть твою,

Не скорбь над их посмертною судьбою.

А между тем в отверженном краю

Имел одно божественное право:

Когда бы злость ты отпустил свою,

Когда бы ты покорно, не лукаво

И искренне к Всевышнему воззвал,

Смирив огонь язвительного нрава,

Когда бы о прощенье умолял

Хотя б одной душе в пределах Ада,

И вывести отсюда пожелал —

Как знать, какой была б твоя награда.

Ничья тебя не тронула беда,

И сам же ты — делам своим преграда.

И молвил, растерявшись, я тогда:

— Но как же мог осуществить я это?

— Здесь нужно, чтоб душа была тверда,

Здесь страх не должен подавать совета, —

Так отвечал вожатый. Между тем

Исчезла тень, но блик случайный света

Плыл в глубине, то вдруг пропав совсем,

То вдруг воскреснув; в бездну погружался,

Но в бездне страшной виден был он всем.

Сказал учитель: — Знать ты домогался,

Кто путник тот, бредущий меж камней.

Но ты ведь им, безумным, восхищался;

Ты брал его в пример любви своей;

Признать его ты должен был мгновенно

По взору и повадке; то — Орфей.

Он, Эвридике верен неизменно,

Пытается из Ада увести

Погибшую, и чувство незабвенно.

Позволено ему ее найти!

И он, найдя, уводит за собою,

И вновь ее теряет на пути.

Могу ли я сравнить его с тобою?

Могу — равны вы силой звонких слов,

Но не равны вы избранной судьбою!

Скажи — ты тоже в страшный путь готов,

Не к небесам, а вниз, тоской томимый,

Спускаться по уступам вновь и вновь?

Так в грозный Ад на поиски любимой

Тебя вела ль когда-нибудь любовь?

*

Проблема переезда решилась в пять минут.

Видно, чего-то они в баре, за протеиновыми коктейлями, недоговорили. Марек вовсе не предполагал, что старший приедет рано утром на машине, набитой его барахлом, чтобы сразу переправить Марека к себе и успеть на работу.

Они быстро опростали обе спортивные сумки старшего и кое-как покидали туда Мареково имущество.

Он и опомниться не успел, как увидел за ветровым стеклом вывеску «Марокко». И тут же она улетела влево.

Раньше Мареку и в голову не приходило, что брат живет недалеко от ночного клуба. Раньше ему незачем было помнить про этот ночной клуб.

Оставив младшенького разгребаться и в одиночестве праздновать новоселье, старшенький умчался на работу. В качестве подарка успел вручить свою мобилку — так что Марек с особым удовольствием собирался в контору, оставив в квартире неописуемый бардак, зато с мобилочкой в кармане!

Ему самому эта материальная радость казалась пошлой, но никуда от нее деться он не мог, маленький аппаратик его действительно радовал и вдохновлял. С другой стороны, Марек теперь был как все. Оставалось только заправить рубаху в штаны.

Вот этого он как раз и не любил. У него тогда делалась какая-то чересчур ладная фигурка, маленькая и ладненькая. «Талечка» — так говорила бабка-еврейка, промышлявшая шитьем, когда измеряла заказчиц сантиметровой лентой. Вот тут у нас талечка, так где же будем делать талечку?

Марек обнаружил полупустые книжные полки и расставил там свое имущество. Обнаружил также братнюю гитару и задумался — то ли инструмент брату надоел, то ли оказался попросту забыт в спешке.

Брат знал те самые три аккорда, самый что ни на есть минимум, которые освоил лет в пятнадцать, и больше ему не требовалось. Брат имел несколько песен — для компании, новых не учил. Исполнял их все реже и реже — по крайней мере, Марек не видел и не слышал его поющим по меньшей мере два года. Стал вспоминать — а когда же это было? Обнаружил себя отрешенно сидящим посреди полного развала, плюнул — прибраться можно и вечером! — и ушел.

На подступах к конторе он увидел знакомую лысину, обрамленную седым пухом. Это с утра пораньше вышел на прогулку Зильберман. Опрятно одетый — у жены, тоже пенсионерки, не было иной заботы, кроме как наглаживать ему брюки и сорочки. Вальяжный и благополучный, как всякий, кого покормили вкусным и полезным завтраком, а потом отправили спокойно попастись до обеда. Видать, и этот жил поблизости. Что значит в кои-то веки прийти в контору пораньше! Столько всякого узнаешь…

• Предыдущая
• 34/51
• Следующая