Первые люди на Луне(изд.1939) - Уэллс Герберт Джордж - Страница 34

• Предыдущая
• 34/50
• Следующая

Я подошел ближе. Так и есть: то была маленькая круглая шапочка, которую носил Кавор. Я не притронулся к ней. Я только стоял и смотрел.

Вдруг я заметил, что ветви, разбросанные кругом, были истоптаны и придавлены. Я поколебался, сделал несколько шагов вперед и поднял шапочку.

Я стоял с шапочкой Кавора в руке, рассматривая сломанные стебли и колючки. Кое-где виднелись небольшие темные пятна, к которым я не смел прикоснуться.

Метрах в двадцати от меня ветерок подбрасывал что-то маленькое и белое.

То был небольшой кусок бумаги, плотно скомканный, как будто его сильно сжали в руке. Я поднял его и на нем тоже увидел красные пятна. Кроме того мне бросились в глаза слабые следы карандаша. Я развернул бумажку и узнал неровный, прерывистый почерк Кавора. Недописанные строки заканчивались кривым росчеркам через всю страницу.

Я стал разбирать эти строки.

«Я ранен в колено; думаю, что коленная чашка повреждена; я не могу ни бегать, ни ползать» . Так начиналась записка, и эти первые слова были совершенно отчетливы.

Далее шло менее разборчиво: «Они гонятся за мной уже давно, и теперь только вопрос…» — слово времени было, повидимому, написано и заменено каким-то другим, совершенно недоступным для прочтения: «когда они настигнут меня. Они окружают меня со всех сторон».

Здесь почерк начал искажаться: «Я уже могу слышать их» , скорее угадал, чем прочитал я: дальше следовало что-то совершенно невразумительное. Потом одна строчка опять была совсем отчетлива. «Селениты совсем другого типа, которые, видимо, распоряжаются» . Почерк опять превратился в торопливую неразбериху.

«У них более крупные черепа, гораздо более крупные, более тонкие тела и очень короткие ноги. Они издают негромкие звуки и подвигаются вперед с обдуманной уверенностью…

«И хотя я ранен и совершенно беспомощен здесь, их внешний вид подает мне некоторую надежду» — это было похоже на Кавора! — «Они не стреляли в меня и не пытались… вред. Я намерен…» . Далее внезапный росчерк карандашом поперек страницы, а на обороте и на полях — кровь.

В то время как я стоял, сбитый с толку и растерянный, с этой ошеломляющей находкой в руках, что-то мягкое, легкое и холодное коснулось на один миг моей руки и тотчас же перестало существовать, а затем крохотное белое пятнышко промелькнуло вверху под надвигающейся тенью. То была маленькая снежинка, первая снежинка — вестница ночи.

Я вздрогнул и оглянулся. Небо так потемнело, что уже казалось почти черным, и было сплошь усеяно множеством холодных, насторожившихся звезд. Я посмотрел на восток: свет, озарявший засыхающий мир, отливал темной бронзой; посмотрел на запад: солнце, потерявшее в скопляющемся белом тумане половину своего жара и блеска, уже касалось стены кратера, исчезало из вида, и все кустарники и беспорядочные зубчатые скалы обрисовывались черными тенями на фоне неба. В огромном озере темноты на западе купалась широкая гирлянда тумана. Холодный ветер заставлял содрогаться весь кратер. Вдруг в одну секунду я был охвачен клубами падающего снега, и весь окружающий мир сделался серым и тусклым.

И тогда опять прозвучал, но не громко и не внушительно, как в первый раз, а слабо и глухо, как голос умирающего, тот самый звон, который приветствовал когда-то наступление дня:

Бум!.. Бум!.. Бум!..

Звон будил эхо в кратере и вибрировал в такт мерцанию крупных звезд. Кроваво-красный солнечный полумесяц опускался при этих звуках:

Бум!.. Бум!.. Бум!.. Бум! . .

Что случилось с Кавором? Все время, пока продолжался звон, я стоял, позабыв все на свете. Но вот звон прекратился.

И вдруг отверстие туннеля внизу закрылось, как закрывается глаз, и исчезло из вида.

Тогда я действительно остался один.

Надо мною, вокруг меня, приближаясь ко мне, охватывал меня все теснее, надвигалась пустота; та самая пустота, которая существовала до начала времен и которая над всем восторжествует в конце; неизмеримая пустота, в которой и жизнь, и свет, и бытие — лишь мимолетный отблеск падающей звезды; холод, тишина, молчание — бесконечная и последняя ночь мирового пространства.

Чувство одиночества и заброшенности стало до такой степени угнетающим, что, казалось, оно надвигается на меня и почти прикасается ко мне.

— Нет! — крикнул я. — Нет! Не надо! Погоди! Погоди! Нy, погоди!

Голос мой перешел в визг. Я отбросил прочь скомканную бумажку, вскарабкался обратно на гребень, чтобы определить направление, и, собрав остаток воли, запрыгал к оставленной мною вехе, далекой и тусклой, видневшейся теперь на самой окраине тени.

Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок. Каждый прыжок длился целые века.

Прямо передо мною верхний отрезок солнца, бледный и изогнутый, как змея, опускался все ниже, и надвигающаяся тьма грозила поглотить шар, прежде чем я успею до него добраться. Оставалось три километра, более сотни прыжков, а воздух вокруг меня редел, как будто его выкачивали воздушным насосом, и холод сковывал мои суставы. Но я решил, что если мне суждено умереть, то я умру прыгая. Раза два ноги мои поскользнулись на покрывавшем землю снегу, это укоротило мои прыжки. Один раз я с размаху упал в кусты, которые рассыпались подо мною и обратились в пыль. В другой раз, опускаясь вниз, я споткнулся и полетел через голову в овраг. Я выбрался оттуда ушибленный, окровавленный, и едва не сбился с пути.

Но все эти мелкие неприятности были ничто по сравнение с теми ужасными паузами, когда я плыл по воздуху навстречу поднимающемуся приливу ночи. Мое дыхание вырывалось из груди с писклявым звуком, и мне чудилось, что в мои легкие вонзаются ножи. У меня было такое ощущение, будто сердце колотится у меня в мозгу.

— Доберусь ли я до шара? О господи, неужели не доберусь?

Я весь содрогался от ужаса.

— Ложись! — кричали мне боль и отчаяние. — Ложись!

Чем ближе я подходил к шару, тем более далеким он мне представлялся. Я закоченел. Я оступался, ушибался, несколько раз порезался; но кровь не вытекала из порезов. Наконец я увидел шар.

Я опустился на четвереньки. Легкие мои сипели.

Я пополз. Иней покрыл мои губы; ледяные сосульки свисали с усов. Я весь побелел от замерзающего воздуха.

Осталось еще метров десять. В глазах у меня потемнело.

— Ложись! — кричало отчаяние. — Ложись!

Я дотронулся до шара и остановился.

— Слишком поздно! — кричало отчаяние. — Ложись!

Я упорно боролся. Я стоял возле люка, ошалевший и полумертвый. Я был весь осыпан снегом. Я забрался в люк. Внутри шара было чуть-чуть теплее.

Хлопья снега — хлопья замерзшего воздуха — плясали вокруг меня, в то время как я старался окоченелыми руками вставить заслонку и плотно завинтить ее. Я всхлипывал. «Я должен это сделать!» — пробормотал я сквозь зубы. Потом дрожащими, похрустывающими пальцами я стал отыскивать кнопки штор.

Пока я возился, стараясь справиться с ними, потому что теперь в первый раз я прикасался к ним, я смутно видел сквозь толстое стекло, покрывшееся изморозью, красные отсветы солнца, плясавшие и вздрагивавшие среди бурана, и темные очертания кустарников, гнувшихся и ломавшихся под тяжестью снега. Снежные хлопья падали все чаще; против света они казались совсем темными.

— Ну а что, если шторы не послушаются меня?

Тут что-то щелкнуло у меня в руках, и последнее видение лунного мира исчезло. Я опять очутился в тишине и мраке междупланетного шара.

У меня было такое ощущение, словно меня убили. В самом деле, я полагаю, что человек, внезапно погибающий насильственной смертью, должен испытывать нечто подобное. Один миг мучительной агонии и страха. Затем тьма и безмолвие. Ни света, ни жизни, ни Солнца, ни Луны, ни звезд — одна бесконечная пустота.

Хотя все это случилось по моему желанию и хотя я уже пережил один раз то же самое в обществе Кавора, я был удивлен, ошеломлен, потрясен. Мне казалось, что меня низвергли в кромешный мрак. Пальцы мои отделились от кнопок. Я повис, утратив всякий вес, и вскоре натолкнулся легко и мягко на тюк, золотые цепи и брусья, плававшие среди шара.

• Предыдущая
• 34/50
• Следующая