Бойтесь данайцев, дары приносящих - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 53
- Предыдущая
- 53/63
- Следующая
Нелюбин поднялся и бросился к капитану.
– Слышь, – говорит, – капитан, да ладно, не трожь ты их, перебрали малость ребята, щас мы этой мегере за кружку разбитую заплатим, да я их сам спокойно домой доставлю. Не надо, слышь, в комендатуру их вести да дело начинать, разойдемся полюбовно, тем более мы тут все в особом отряде служим, слыхал про такой?
И вот ведь черт его дернул, хоть и экивоком, упомянуть про особый отряд! Знал ведь наверняка капитан патрульный, что отряд особый значит космонавты. И, видать, у него со «звездными братьями» имелись какие-то свои счеты. А может, что скорее, просто не любил он их всех. А за что космонавтов любить? Только в Подмосковье понаехали – сразу им отдельные квартиры, а тем, кто слетал, – вообще почести неслыханные, личные «Волги», денег тысячи немереные, мебель безо всякой записи и очереди.
– Ах, вы особый отряд, – молвил патрульный капитан, нехорошо усмехнувшись. – Тем более попрошу вас предъявить документики.
Тут и Валька с Ванькой, зачинщики, поняли, что дело пахнет керосином, – насколько можно протрезвели и полезли в карманы за своими удостоверениями личности. А капитан их глянул и, хлоп, ничего не говоря, сунул в свой внутренний карман, куда-то под шинель. «Пройдемте, – говорит, – с нами, товарищи офицеры. А вас, – кивнул Нелюбину, – я больше не задерживаю, товарищ гражданский». Тут для Нелюбина возникла очередная прекрасная возможность: встать и спокойненько уйти домой, а Филатов с Аникиным пусть сами выпутываются, тем более что они эту кашу заварили. Однако летчики, тем более советские, своих не бросают. И Григорий, хоть и чувствовал внутри, что что-то не то он делает, тоже протянул капитану свое удостоверение личности офицера. А также удостоверение летчика-космонавта за номером три: первый номер у Юрки, второй у Герки, а он третий. Может, хоть это подействует. А патрульный, почти не глядя, цоп документики и за пазуху, под шинелку, отправил. Произнес официально: «Прошу следовать за мной». И они все вышли из пивной, в строгом порядке: Филатов, за ним солдат, Аникин, за ним второй, Нелюбин, а следом офицер. Вышли под нескрываемо торжествующие взгляды буфетчицы и ее комментарий: «Получили, соколики!? Будете знать!» И – под взорами посетителей шалмана, среди которых добрая половина тоже принадлежала к аэродромным собратьям, правда, вот в форме не был больше никто. Взоры оказались всякие: и сочувствующие, и злорадные, и довольные тем фактом, что справедливость в лице патруля восторжествовала.
На улице, по тропинке, пробитой в снегу, распределились в прежнем порядке, и Нелюбин попробовал – пока не поздно, пока не пришли в комендатуру и не оформили дело – договориться. Начал:
– Да ладно, брось ты, капитан, отпусти ты нас по-хорошему. Ребята перебрали маленько – да знаешь, какие у нас тренировки, и в центрифуге, и в барокамере, и в сурдокамере. Всю душу выматывают. Ну, расслабились. С кем не бывает. Прости ты их, грешных.
Капитан не отвечал, следовал с непроницаемым лицом. Григорий тогда зашел с другого бока, постарался задеть струны товарищества:
– Да мы же с тобой оба летуны, я вижу. Я в морской авиации летал, на истребителях, в Крыму. Знаешь, как я до сих пор скучаю! Снится мне.
Заход оказался относительно удачным, потому что служивый откликнулся довольно миролюбиво:
– А чего ж ты ушел? В космонавты подался? Славы захотелось? Денег?
– Спросили: хочешь служить на новой технике – я и сказал «да». Потом выяснилось, что по здоровью подошел. Вот и служу.
– А ты уйди, раз тебе истребитель и полеты снятся.
– Может, и уйду.
– Ни хрена ты не уйдешь, – зло фыркнул патрульный. – Будешь здесь сидеть, полет свой единственный ждать, вымаливать. Еще бы! Полтора часа пообсирался в ракете, зато потом вся жизнь в шоколаде. Знаю я вашего брата. Вам клизму перед полетом делают – а, капитан? Делают, да? А не то вы там весь космос засрете!
Как ни говорил себе Нелюбин: «Не поддавайся! Это провокация! Держи себя в руках!» – но тут не выдержал: оскорбляли его друзей, оскорбляли его профессию, оскорбляли его самого.
– Молчи, капитан! – прошипел он. – Молчи, говорю тебе, от греха!
– А не то что? – язвительно поинтересовался начальник патруля.
– Не то вмажу тебе.
– Попробуй. Кишка-то тонка. Здесь тебе не космос. Клизм не ставят.
И тогда Нелюбин, потеряв голову, кинулся на капитана. Схватил за грудки, опрокинул в снег, принялся душить. Двое солдатиков, привлеченных шумом, растерянно замерли, не зная, как спасать своего командира. Обернулись и Аникин с Филатовым, эти оказались смышленей и расторопней, бросились к Нелюбину, принялись оттаскивать его от капитана: «Гриша, Гриша, ты чего?!» Освободили начальника патруля, а тот вскочил, взбешенный, фуражка валяется в снегу, шинель скособочена, шарфик на сторону сбит. Стал за кобуру хвататься: «Да я вас тут всех! Положу! При исполнении!» Оставалось Аникину и Филатову только поднять руки, как пленным фрицам, и начать патрульного успокаивать: «Все, все, товарищ капитан, все нормально!» А Гриша, в сторонке, волком затравленным на него смотрел – и молчал.
Дальше была комендатура, и комендант в тот же вечер взял со всех рапорты о происшедшем, но распустил по домам.
А поздним вечером в квартиру к Нелюбиным примчался замполит полка космической подготовки Марокасов. Поднял Григория с женой с постели. Сказал:
– Бумаги пока в комендатуре. Они там согласились их по команде не отправлять – если ты перед тем капитаном, начальником патруля, извинишься.
– Не буду я извиняться. Не буду.
– Гриша, – стала уговаривать жена, – ну, Гришенька! Чего тебе стоит!
А тот уперся:
– Просить прощения не буду. Не я его оскорбил – он меня.
– Сейчас это не имеет значения, – мудро заметил полковник Марокасов. – Извиниться нужно – тебе.
– Не буду, – набычился Григорий.
– Ну, и дурак ты, Гришка, – не выдержал замполит.
Потом созвали партийное собрание, на котором Нелюбин рассказал все, как было, – и опять не стал ни перед товарищами, ни перед начальством виниться.
И генерал-майор Провотворов с легким сердцем подписал представление об отчислении из отряда космонавтов всех троих: Филатова, Аникина и Нелюбина.
Его перевели служить в Хабаровский край. В медвежий угол. Зато он летал.
Дали квартиру – в такой же хрущевской пятиэтажке, как на Чкаловской.
Он сначала рвался перевестись в летчики-испытатели, добиться перевода в Липецк. Но кто-то наверху, необязательно Провотворов, противился его новым назначениям. А может, и Провотворов.
Когда не было полетов, он стал пить. Бывало, садился в проходящий поезд «Москва – Хабаровск», шел в вагон-ресторан. Подсаживался к кому-нибудь за столик, начинал между прочим разговор. Как бы невзначай показывал удостоверение летчика-космонавта, где он за номером три, и фотографии, подписанные ему на добрую память Юркой, Герой, Пашкой, Андрияном. Да не для того он хвастал, чтоб поднесли, угостили! Денег и водки у него и без того было больше чем достаточно. Просто хотелось, чтоб знали, с кем дело имеют. Уважали.
Потом супруга, чтобы не убежал и не уехал черт знает куда, стала закрывать его на ключ одного в квартире.
Однажды он спрыгнул с третьего этажа в сугроб – какая чепуха при его космонавтской парашютной подготовке! – и пошел на станцию.
Жена, вернувшись, нашла записку: «Милая, прости меня за все». Бросилась Гришеньку искать. Боты увязали в снегу. Шерстяной платок съехал набок.
А Григорий вышел на насыпь железной дороги и зашагал навстречу бешено летящему поезду «Хабаровск – Москва». В последний раз, как будто бы его в космос запускали – мощь похожая.
Его похоронили там же, в военном городке.
Но это будет позже, в шестьдесят шестом.
А пока, в апреле шестьдесят третьего, он пожимает руки всему женскому отряду: Вале Большой, Вале Маленькой, Ире, Жанне и Тане. И Гале. Ее, последнюю, целует в щеку. И шепчет: «Прощай, не свидимся больше!» Она начинает говорить, преувеличенно бодрым тоном, что, конечно, увидятся, что он послужит где-нибудь, хорошо себя проявит, и его вернут в отряд, и – осекается. А он кивает: «Ты же знаешь, что нет».
- Предыдущая
- 53/63
- Следующая
