Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/188
• Следующая

«Новых поэтов» Клюев читает жадно и придирчиво, постигая их систему образов и символов, вслушиваясь в музыку стиха… Близкого он находит себе немного, а его уничижение перед Семёновым, как перед поэтом, кажется несколько смешным даже на фоне тогдашних клюевских стихов, в отдельных строках которых уже ощущается мощь и твёрдость пера, Семёнову и не снившаяся.

В «Русском богатстве» стихи Клюева так и не появились. В письме упоминается, что Клюев послал Семёнову «8 писем — с 52 стихотворениями». Ни письма, ни стихи эти до сих пор не разысканы.

Кроме стихотворения «Проклятие» Семёнову принадлежит и одноимённый рассказ — сцены из жизни тюрьмы, описание тюремных нравов, живые и небесталанные портреты заключённых и стражников, подробное описание этапа и собственных переживаний во время оно. Скоро и Клюеву доведётся снова встретиться — не с этапом, а с тюрьмой. «Поди знай, — куда моя голова покатится…» — ведь писал, предчувствуя недоброе. И в письме Семёнову, спрашивая о том, какие стихи Николая тот отобрал для печати, уточнял строки стихотворения «Горниста смолк рожок… Угрюмые солдаты…», автоматически приписывая их к другому стихотворению «Рота за ротой проходят полки…», пронизанному тем же настроением. Настроением ужаса при одной мысли о необходимости идти на военную службу и брать в руки оружие. Всё — и материнское воспитание, и религиозные убеждения, и пример того же Александра Добролюбова, а самое главное — ненависть к существующему строю, к династии, которую защищал штык солдата, присягавшего на верность, — всё вынуждало его к отказу от службы.

…Стихотворение «Казарма» проникнуто чувством религиозного самоотречения, а «вечерняя жертва» не может не напомнить о молитве в Гефсиманском саду и римских легионерах, пришедших по Его душу… Та же казарма в стихотворении «Горниста смолк рожок…» — уже предстаёт «как сундук, волшебствами заклятый», что «спит в бреду, но сон её опасен, как перед бурей тишь зловещая реки»… И поэт чувствует, что настанет день: «взовьётся в небеса сигнальная ракета, к восстанью позовёт условный барабан…». Эти штыки, «отточенные для мести», ещё скажут своё — в феврале, десять лет спустя.

Клюева призвали в армию в ноябре 1907 года, о чём вспоминал он впоследствии не единожды.

«Когда пришёл черёд в солдаты идти, везли меня в Питер, почитай 400 вёр<ст>, от партии рекрутской особо, под строжайшим конвоем…

В Сен-Михеле, городок такой есть в Финляндии, сдали меня в пехотную роту. Сам же про себя я порешил не быть солдатом, не учиться убийству, как Христос велел и как мама мне завещала. Стал я отказываться от пищи, не одевался и не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки. На брань же и побои под микитку, взглезь по мордасам, по поджилкам прикладом, молчал. Только ночью плакал на голых досках нар, так как постель у меня в наказание была отобрана. Сидел я в Сен-Михеле в военной тюрьме, в бывших шведских магазеях петровских времён. Люто вспоминать про эту мёрзлую каменную дыру, где вошь неусыпающая и дух гробный…

Сидел я и в Выборгской крепости (в Финляндии). Крепость построена из дикого камня, столетиями её век мерить. Одиннадцать месяцев в этом гранитном колодце я лязгал кандалами на руках и ногах…»

Первая тюрьма была, что называется, «за дело». Да и сам он был в силах пострадать за «дело Христово», «дело народное». Теперь же не героем, а жертвой чувствовал он себя… Ужас разливался по всему телу, и совладать с ним не было никаких сил. Поэтому не стоит теперь, спустя десятилетия, сетовать на фактологические и хронологические сбивы в клюевском повествовании. На тюремные стены пришлось от силы два месяца, но никак не одиннадцать. Впрочем, впечатление было таково, что и один месяц мог сойти за год.

Весной 1908 года Клюев вернулся домой.

Единственным способом уклониться от военной службы и избежать тюремного заключения было медицинское освидетельствование с заключением о «малоумности». И вряд ли Клюев решился на симуляцию. Всё его поведение могло навести солдат и офицеров, да и врачей на мысль о самом натуральном психическом нездоровье. Да и физическое состояние от пребывания в казарме и тюрьме («Несчастное дитя казармы и тюрьмы»!) явно ухудшилось. Но родительский дом вернул Николаю душевное равновесие и спокойствие духа… А за время его отсутствия произошло много небезынтересных событий.

Именно Леонид Семёнов, близко знакомый с Блоком, обратил внимание Клюева на блоковские стихи. И Клюев сразу же выделил их из всей «новой поэзии». Брат, брат духовный… Так он почувствовал, так понял, так уверился — и особым символическим значением наполнилось для него название читаной книги — «Нечаянная Радость».

Первое письмо Блоку он послал ещё до своих злоключений «казармы и тюрьмы» — в конце сентября 1907 года.

«Александр Александрович!

Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой — прочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудитесь поместить их в какой-либо журнал. Будьте добры — не откажите. Деревня наша глухая, от города далеко, да в нём у меня и нет знакомых, близко стоящих к литературе. Если Вы пожелаете мне отписать, то пишите до 23 октября. Я в этом году призываюсь в солдаты (21 год), и 23 октября последний срок. Конечно, и родные, если меня угонят в солдаты, могут переслать мне Ваше письмо, но хотелось бы получить раньше…»

Начало письма — не более чем почтительная просьба к известному поэту от начинающего, приславшего пять стихотворений. Но далее — Клюев делится впечатлением от блоковских стихов, и эти строки берут Блока за сердце: «Мы, я и мои товарищи, читаем Ваши стихи, они-то и натолкнули меня обратиться к Вам. Один товарищ был в Питере по лесной Части и привёз сборник Ваших стихов; нам они очень нравятся. Прямо-таки удивление. Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей. И жаждется чуда прекрасного, как свобода, и грозного, как Страшный суд… И чудится, что ещё миг — и сухим песком падёт тяготенье веков, счастье не будет загадкой и власть почитанием. Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: „Отныне нет Смерти на земле, нужда не постучится в дверь и сомнение в разум. Кончено тленное пресмыкание и грядёт Жизнь, жизнь бессмертных и свободных, — как океан, как волны, как звёзды, как пенный след крылатых кораблей“».

Книга, которую читал Клюев — второй по счёту сборник блоковских стихов. И слова Клюева — не просто пересказ предисловия Блока к «Нечаянной Радости»: «Слышно, как вскипают моря и воют корабельные сирены. Все мы потечём на мол, где зажглись сигнальные огни. Новой Радостью загорятся сердца народов, когда за узким мысом появятся большие корабли». И даже не сердечное переживание мотива «корабля верных», памятного по братству христов… Он посылает Блоку свои стихи с просьбой «поместить их в какой-либо журнал» и просит прислать «Нечаянную Радость» в личное пользование (ибо, как можно понять, с книгой этой он знакомился из рук неназываемого «товарища») — не из потребительских соображений… Это были внешние знаки, опознавательные сигналы, событийные жесты, приглашающие к мыслительному и душевному общению двух (Клюев это чувствует) духовных собратьев.

• Предыдущая
• 18/188
• Следующая