Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Иосифов Трифон - Страница 43

• Предыдущая
• 43/96
• Следующая

— Если бы она была помоложе, — заявил он однажды после очередной «балканской конференции», как он называл споры с госпожой, — я бы за несколько месяцев сделал из нее «нашего человека».

— Если бы она была помоложе, она сделала бы тебя своим любовником, — пошутила я. — Не видишь, что ли, как у нее глазки горят, когда она разговаривает с тобой, особенно если перед этим выпьет два глотка домашнего лике-ера!

Я произносила это слово — «лике-ер» — на «французский» манер, подражая старушке, смешно собирая губки «дудочкой» и веселя этим Георгия и Свилена, когда он был еще с нами. Но несколько раз я не удержалась и при ней сделала то же самое, однако она не поняла, что это «пародия», и даже похвалила мое произношение.

— Робева — жертва мелкобуржуазных заблуждений, — подытожил Георгий. — По природе же своей она безусловно честный и благородный человек. Таких людей мы должны привлекать в союзники!

— И учиться у них иностранным языкам! — продолжала я шутя.

— Именно так! — отсек Георгий. — Руководство нашей группы ставит перед тобой задачу — изучить все языки, которые знает буржуазия, чтобы после победы ты стала первой болгарской дипломаткой и защищала наши права во всемирном масштабе!

— Ты станешь дипломатом, а я буду рожать тебе детей, — сказала я ему шепотом и в который раз почувствовала, что могу с ума сойти, так люблю его… — Только бы дожить нам до победы…

— Важно не дожить, а завоевать ее, — поправил меня Георгий, всегда точный и рассудительный.

Позже, когда я осталась совсем одна, я поняла, почему так бешено люблю его — рядом с ним я чувствовала такую уверенность и защищенность, которую человек ощущает только в детстве среди родных людей. Были, конечно, еще причины, но эта — одна из главных. Вот ты побаиваешься отца, он строгий, но никто, никто в мире не может стать тебе такой защитой и опорой — и ты счастлив. По сути — если трезво поглядеть на вещи, — Георгий не меньше каждого из нас, а даже больше подвергался всем опасностям: его в любую минуту могли арестовать, пытать, убить. Ну, пистолет его стрелял точнее нашего, но все же это был всего-навсего пистолет, не пушка. Его грудь могла не хуже нашей стать мишенью для полицейских пуль. И все-таки, все-таки…

Было в нем что-то, чего я бы не могла определить точным словом, что-то, что легче почувствовать, нежели объяснить. Я знала: с Георгием мне было бы легче перенести все что угодно — и даже погибнуть. Думаю, что и Свилен мог бы сказать то же самое. Как же мы оба о нем тосковали, о нашем Свилене, ужасно не хватало нам этого человека…

В конце января сорок третьего нам выпало затосковать и о другом человеке — я говорю о старшей Робевой. Сильное воспаление легких за две недели свело ее в могилу. Старушка никогда ничем не болела, и, может быть, именно это было причиной рокового исхода. Ее организм, очевидно, не привык бороться с болезнями, и она угасла быстро, тихо — растаяла как свечка. Какой малюсенькой она стала, совсем похожей на ребенка. Во время болезни вдруг проявилась в ней старческая ребячливость, а ведь она никогда прежде не позволяла себе распускаться до такой степени. Правда, в ее чистых, как маленькие озерца, глазах иной раз ненадолго появлялось и маячило игривое, задорное выражение, какое бывает у женщины, которая не очень-то дружит с расхожей моралью. Но более ранний ее облик — совсем детский — не возникал никогда. А тут, в часы особенно высокой температуры и сильной лихорадки, отчаянное старческое стремление возвратиться назад, в юность, беспрепятственно прорывалось дальше, глубже — в счастливый, давно, казалось, забытый мир детства.

Маленькая девочка капризничала, одного требовала, другое отвергала, умоляла отца взять ее с собой в путешествие, звала мать и бабушку, надувалась и гримасничала, читала стишки на разных языках и пела — тоже на языках — какие-то незнакомые мне песенки. Господи, и лицо ее стало совсем детским, и мне казалось, что тело ее на глазах таяло и сжималось. Во всяком случае, она умерла, блаженно улыбаясь, — и слава Богу. А я, скорее всего, умру в этом фургоне, как собака, и, если какой-нибудь бродяга, увидев, что несколько дней тир не открывается, и подумав, что меня нет в городе, не решится влезть сюда, меня обнаружат, может, на десятый день, а может, и позже. Счастливая женщина была госпожа Робева, возвращаясь назад, она могла выбирать остановки: пятьдесят, сорок, тридцать, двадцать, десять лет — одна другой прекраснее. А мне на чем остановиться? О бедной, тяжкой жизни — бедные, тяжкие воспоминания. За одним лишь исключением — тех двух лет, когда я звала Георгия «отец» и была богаче тысяч Робевых. Однажды я возвращусь туда, остановлюсь — и нажму на спуск…

Смерть старшей Робевой создала для нас гораздо больше сложностей и забот, чем можно было предположить. Хоронили ее только мы с Георгием и несколько соседок, но через неделю дом наполнился кучей родственников, о которых она никогда не вспоминала. Так как завещания не нашли, родственники принялись делить имущество сами, при этом иной раз сражались за венский стул, за какой-нибудь колченогий столик или за старый коврик, изъеденный молью. А я, дурочка, надеялась, что мы с Георгием еще сможем какое-то время спокойно пожить в этом доме. Хорошо, что Георгий оказался более дальновидным. Когда он понял, что старушка уходит в мир иной, он организовал очистку подвала. А милые родственники перетрясли и разграбили не только обитаемую часть дома, но и все подвалы и чердаки — некоторые даже вздумали копать земляной пол в подвале, надеялись, наверно, найти там зарытый клад золотых монет.

В доме остались два семейства, и я вынуждена была искать себе новое место. Жена Дончо, хозяйка Георгия, и слышать не хотела о том, чтобы он взял меня к себе, но менять ему квартиру мы тоже не могли — во-первых, потому, что о ней знали Свилен и другие, которые появлялись из Софии для связи, и, во-вторых, потому, что она была удобна для наших дел. Много раз я говорила Георгию, что нам нужно повенчаться и узаконить наши отношения, чтобы жить вместе, но он не соглашался со мной.

— Если меня арестуют, тебя, как жену, немедленно схватят и начнут мучить. А так все же есть надежда, что ты уцелеешь. Наша свадьба будет после другой свадьбы — большой…

— Не хочу я уцелеть без тебя! — Я прижималась к нему что есть силы и колотила кулаком по его атлетической груди. — Если с тобой… — я не могла произнести самое страшное слово, — я жить не останусь, ты это знаешь! Я возьму одну из наших гранат, приду в полицию, выберу самую большую толпу этих собак и сорву колпачок…

— Я знаю, ты можешь сделать так, и за это я люблю тебя еще больше. — Он гладил меня по голове, по плечам и продолжал строго: — Но если ты меня любишь, ты никогда не сделаешь этого. То дело, которое мы делаем, важнее, чем убить нескольких гадов. Если захочешь, можешь потом попросить, чтобы тебя отправили в горы — ты ведь уже хорошо стреляешь. А если ты доживешь до свободы, я буду смотреть на нее твоими глазами и радоваться. Твоими и твоих детей…

— Хватит!! — Я закрыла ему рот рукой и «выдала» мой мальчишечий плач, который скорее был похож на скулеж обиженного щенка. — Если мне суждено будет рожать, я буду рожать только твоих детей… Другого мужа и других детей у меня никогда не будет — запомни это! И береги себя — потому что без тебя я и вправду пойду с гранатой в псарню…

— Ладно, чем разговаривать об этих собаках, куда тебя так тянет, лучше пойдем постреляем к твоей «родственнице», — что и говорить, среди прочего умел Георгий, когда ему хотелось, все превратить в шутку. И мы отправились в тир.

Это словечко — «родственница» — возникло в результате пущенного по городу слуха, что я прихожусь старшей Робевой какой-то родней — то ли племянницей, то ли внучкой — дочерью пропавшего где-то в Америке сына, а может, даже незаконной дочерью, плодом позднего вдовьего греха, выношенной и тайно рожденной в ее загадочном доме, куда никто из города и даже из квартала не имел доступа. А в таком случае я оказывалась «родственницей» и младшей Робевой, нашей Марии, к которой мы стали все чаще ходить. Мария была единственной из всей родни, кто не пришел делить имущество сестры. И она единственная из них пришла на погребенье. Встала поодаль за деревом, чтобы ее никто не видел, а Георгий все-таки обнаружил ее — ну, он привык, где бы мы ни находились, незаметно оглядывать все и вся вокруг и всегда быть начеку, чтобы нас не застигли врасплох при провале. Мария была в темных одеждах, на лице ее не было обычной косметики, и губы не горели, как всегда, яркой розой, а были бледные и подрагивали. Когда мне удалось рассмотреть ее поближе, я увидела покрасневшие, припухшие веки и поняла, что она все время плачет. Скорее всего, между двумя сильными женщинами вспыхнуло какое-то несогласие, недоразумение, которое проклятая гордость помешала обеим преодолеть. Мария не знала матери, умершей родами при ее появлении на свет. Разница между сестрами была в двадцать лет, и старшая стала для младшей матерью. Мария безумно любила свою красивую сестру, всю жизнь она была для девочки и мамой, и куклой, и идолом. Это уж я потом обо всем узнала, а тогда, увидя заплаканную Марию в таких траурных одеждах, я почувствовала, что симпатии к ней у меня еще прибавилось. Думаю, что и у Георгия тоже. Она давно перестала задирать нас, даже больше того — в ее отношении к нам появилась какая-то теплота, и, когда в какой-нибудь ненастный и холодный день в тире не было посетителей, она давала нам пострелять из бельгийки — отличной винтовки с абсолютно точным прицелом, длинным стволом и почти вдвое большими пулями, которые на близком расстоянии поражали как настоящие.

• Предыдущая
• 43/96
• Следующая