Адриан Моул: Дикие годы - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 30

• Предыдущая
• 30/42
• Следующая

Сохо.

Я влюблен в Бьянку Дартинггон. Безнадежно, беспомощно, безмозгло, блистательно, беспредельно.

Я по-прежнему здесь, в Сохо, в комнате Бьянки над «Кондитерской Бренды» на ОлдКомптон-стрит. Едва ли я видел свет дня с 3.30 пополудни понедельника.

Позвонил матери и попросил отправить все мои книги на Олд-Комптон-стрит Поставил ее в известность, что теперь живу в Лондоне с Бьянкой. Она попросила адрес, но я на такие уловки не попадусь. Повесил трубку.

Боже, я люблю ее! Я люблю ее! Люблю! Каждая минута, когда она не рядом, а работает в «Дикарях», для меня – пытка.

Вопрос: почему же я не знал, что человеческое тело способно на такое утонченное наслаждение?

Ответ: потому что, Моул, ты раньше не занимался любовью с Бьянкой Дартингтон – человеком, который любит тебя душой и телом.

И что я только нашел в Пандоре Брейтуэйт? Своевольная, высокомерная сучка, унижающая мужское достоинство. Кусок тошнотины по всем статьям. По сравнению с Бьянкой она – ничтожество, полное ничтожество. А что касается Леоноры Де Витт, то я едва могу вспомнить ее лицо.

Я не хочу покидать эту комнату никогда. Я хочу прожить всю свою жизнь в этих четырех стенах (с периодическими выходами в ванную, которую нам приходится делить с огнеглотателем по имени Норман).

Стены здесь выкрашены в бледный голубовато-лиловый цвет, и Бьянка наклеила на потолок звезды и луны – они светятся в темноте. На стене между окон – плакат с мостом через Сиднейскую гавань. Здесь есть двуспальная кровать с индийским покрывалом, усыпанная подушками; комод, который Бьянка выкрасила в белый цвет; старое кресло, накрытое большой скатертью. Есть шаткий столик, наполовину позолоченный, и два сосновых стула. В изголовье кровати на стене висит увеличенный фотопортрет Айзембара Кингдома Брунела,[54] личного героя Бьянки.

Каждое утро, просыпаясь, я не могу поверить, что эта стройная девушка с длинными ногами, лежащая рядом, – моя! Я всегда встаю первым и ставлю чайник, потом заталкиваю в гриль два ломтика хлеба и подаю моей любимой завтрак в постель. Я не позволяю ей вставать, пока газовое пламя не согреет всю комнату. Она легко простужается.

Я хочу делать ей больше приятного, чем себе.

Сегодня утром по радио передавали «Будь мне верна» в исполнении Бена Э. Кинга.

Я сказал:

– Обожаю эту песню. Ее раньше ставил мой отец.

Бьянка сказала:

– Я тоже.

Мы танцевали под нее – я в своих боксерских трусах, а Бьянка – в розовых панталончиках в цветочек.

Отныне «Будь мне верна» – наш гимн.

Сегодня ходили в Национальную галерею. Бродили по крылу Сэйнзбери,[55] как сиамские близнецы, слившись воедино. Нам невозможно разлучиться даже на мгновение. Картины эпохи Возрождения сверкали, как драгоценности, воспламеняя нашу страсть. Наши гениталии обоюдно немного натерты и побаливают, но это не предотвратило нашей любви, как только мы вернулись в свое гнездышко. Норман барабанил нам в стену и чуть было не погасил нашего пыла, но мы умудрились его проигнорировать.

Сегодня утром я надевал носки и полуботинки, когда заметил у Бьянки странное выражение лица.

– В чем дело, дорогая моя?

После продолжительного улещивания Бьянка призналась, что обожает во мне все, кроме серых мокроступов и белых махровых носков. В знак своей любви к ней я распахнул окно и вышвырнул свою единственную пару носков и полуботинок прямо на Олд-Комптон-стрит Вследствие чего не имел возможности никуда выйти весь день. Я стал босоногим пленником любви.

Во второй половине дня Бьянка купила мне три пары носков в «Лавке носков» и одну пару темных башмаков от «Бэлли». Все пришлось изумительно впору. Ботинки – серьезны. Пройдясь в них по комнате, я почувствовал себя взрослым. Затем – в них же – дошел до банка «Нэт Вест» на Уордауэр-стрит и снял 100 фунтов в банкомате «Быстрая сдача». Это – самая крупная сумма, которую мне приходилось снимать за один присест. Я вернул Бьянке деньги за ботинки (59,99 фунта) – к тому же это самая крупная сумма, которую мне приходилось платить за пару обуви. Сейчас, кстати сказать, поздний вечер, а серые мокроступы по-прежнему валяются в канаве. Но я видел, как их примерял какой-то бродяга, потом презрительно скривился и сразу же стащил их с ног, хотя они ему были явно впору.

Сегодня позвонил матери и спросил, почему она до сих пор не выслала книги.

Она заорала:

– Главным образом потому, что ты отказался дать мне свой адрес, придурок! – После чего рассказала, что попросила нашего почтальона Кортни Эллиота оценить, во сколько обойдется посылка с книгами. Тот «навзглядку» (ее слово, не мое) определил, что пересылка встанет примерно в сто соверенов! Мамочка сказала, что в пятницу отец едет на машине в Лондон на конференцию «Безопасность жилища», и она попросит его завезти мне книги и остальные мои земные сокровища. Я неохотно согласился и выдал ей адрес.

Когда Бьянка ушла на работу, я сходил на Оксфорд-стрит и купил совок для мусора, веник, пакет желтых кухонных тряпок, «Мистер Лоск», половую тряпку, жидкий «Блеск», бутылку средства для мытья окон и пару белых атласных панталончиков от «Никербокса».

Бьянка пришла в восторг, когда в 3 часа вернулась с работы и обнаружила, что вся комната блестит и сверкает. Примерно в такой же восторг пришел и я, когда в час ночи она надела атласные панталончики.

Папаша добрался до нас в отвратном настроении. Конференция проходила в Уотфорде, поэтому пришлось значительно отклониться от маршрута (назад), чтобы доставить мои пожитки. Когда он в конце концов отыскал Олд-Комптон-стрит, на часах было уже 21.30.

Он припарковался прямо на двойной желтой линии, включив аварийные огни. Вместе мы перетащили коробки с книгами и пластиковые пакеты с одеждой на четвертый этаж После последней ходки папаша рухнул на кровать. Лысина у него блестела от пота. Я был рад, что Бьянка на работе. Когда отец пришел в себя, я спустился проводить его. Миссис Беллинхэм приказала ему быть дома в приемлемое время. Похоже, он ее боится. Еще не дойдя до машины, отец остановился, ткнул в канаву и заорал:

– А это еще что такое, к чертям собачьим?

Колесо его «монтего» заблокировали. Я думал, отец сейчас свалится прямо на мостовую и разрыдается, но он вместо этого озверел и стал пинать желтый фиксатор, яростно матерясь. Позеров, идиотски хлебавших капуччино на пронизывающем ветру на другой стороне улицы, это зрелище сильно развлекло.

Я предложил съездить вместе с ним к городским властям Лондона, чтобы начать долгую бюрократическую процедуру разблокирования колеса, но отец только прорычал:

– Ох, да отвали ты – в гнездышко своей телячьей любви.

Потом остановил черный кеб и прыгнул внутрь. Когда машина сворачивала за угол, я уже мог сказать, что пройдет совсем немного времени, и папаша разноется таксисту про свою невезуху, своего неблагодарного сына, свою жуткую любовницу и свою бесполезную жену.

• Предыдущая
• 30/42
• Следующая