Выбери любимый жанр

Николай Крючков. Русский характер - Евграфов Константин Васильевич - Страница 8

Изменить размер шрифта:

– Ну и как? – спрашивал Кац.

– Вы гений, Борис Яковлевич!

– Что-то не так?

– Ну что вы – сплошная поэзия!

Николай Афанасьевич очень любил поэзию и знал современных поэтов, но, как ни вспоминал, фамилию Кац среди них так и не вспомнил. А между тем Кац сиял от удовольствия.

– Ах, эта слава! – ворковал он. – Она бежит впереди нас. Конечно, приятно, но утомляет. А вас?

– Слава изменчива, – пожал плечами Николай Афанасьевич, сбросил китель и снял фуражку. – Что-то жарко стало.

– Душновато, – вздохнул Борис Яковлевич, снял с головы котелок и не мог не заметить, что улыбаются и кивают уже не ему, а его спутнику. Кац обернулся и увидел, что с лица Крючкова исчезли усы, и артист сразу стал узнаваем. – Ах, неблагодарные людишки! – воскликнул он с притворным негодованием. – Теперь я им покажу свои зубы! – И оскалил золотозубый рот.

– А что это, поэт, вы все толкуете про зубы? – не понял Крючков.

– Ну вот, и вы тоже! – улыбнулся Кац. – Когда я вижу что-то хорошо сделанное, я всегда говорю: «Сплошная поэзия!» Вот меня и прозвали Поэтом. Но я тоже не абы как: я лучший стоматолог всех времен и народов! Без меня половина одесситов до сих пор жевала бы только манную кашу. Вот неблагодарные людишки!.. Не спорю, артист – это тоже хорошо, но, скажите честно, кто бы вас выпустил на экран, если б не мой шурин Сеня? А-а, то-то и оно!

Они засмеялись, ударили по рукам и перешли на «ты».

Эту историю рассказал мне давным-давно прекрасный поэт Николай Доризо, который действительно был другом Каца, лучшего стоматолога всех времен и народов.

Зеркалка

Крючков отличался необычайной аккуратностью, точностью. По нему можно было сверять часы. Артист Борис Токарев вспоминал:

– Вот выезжаем мы на гастроли. Бежим на вокзал, задыхаемся, последние минуты до отхода поезда, наконец вбегаем в вагон и в изнеможении падаем на лавку. Слава богу, успели. А Афанасьич сидит уже в купе за столиком в пижаме, в домашних тапочках, и все у него уже культурно порезано и разложено – готов к чаепитию. Думаю, как только подают состав, он садится одним из первых, если не первый.

Фильм «Морской характер» снимали на Черном море. К гостинице подъезжал автобус и отвозил съемочную группу к пирсу. Как всегда, Крючков и здесь был первым. Пока все еще одевались и причесывались, он уже сидел у гостиницы на лавочке и кормил хлебными крошками голубей.

На этот раз, увидев выходящего из дверей Бориса Токарева с женой Людочкой, тоже актрисой, занятой в этом фильме, он как-то резво вскочил, выпрямился, как на параде, и торжественно, будто хотел сообщить что-то важное, произнес:

– Дети мои! Боба, Люда, я сделал сегодня великое открытие!

– Что такое?

– Я сегодня увидел, наконец, свои ноги!

– Как это? – не поняли супруги.

– Раньше я их видел только при помощи зеркала. Зеркалка была. А теперь смотрите: я вижу их без всякой оптики – наяву! Это же совсем другое дело – увидеть собственные ноги без зеркалки! А-а, да что вы в этом понимаете…

Николай Афанасьевич сидел тогда на лечебной диете и похудел почти на двадцать килограмм.

Юбилей с оленем

В Центральном доме работников искусств, ЦДРИ, чествовали поэта-юбиляра Николая Доризо. Крючков любил не только его стихи, но и самого автора за веселый нрав, искренность, компанейство и пообещал прийти поздравить. Выступили уже почти все записавшиеся, а Николая Афанасьевича все не было. Наконец дверь распахнулась, и Крючков с недовольным выражением на лице быстро прошел между рядами прямо к сцене. В руке он держал букет розовых гвоздик. Его встретили, как всегда, аплодисментами, и председательствующий, поэт Сергей Васильев, жестом пригласил артиста сразу к трибуне.

– Скажи несколько слов, Николай Афанасьевич.

– А чего ж не сказать… Скажу.

Крючков поднялся на сцену, подошел к Доризо, который вышел из-за стола, вручил ему букет, и они расцеловались. Потом встал за трибуну, оглядел внимательно зал и развел руками.

– До чего мы дожили, дорогие товарищи! Подвез меня сейчас приятель до ЦДРИ, и пока мы ходили за цветами, какая-то сволочь отломила с радиатора оленя. Что ж это творится? На кой черт этому стервецу сломанный олень? Он что, на грудь его себе повесит? На цепочку? Как хотите, а если б я поймал этого негодяя, я б сам ему руки обломал!..

– А что Доризо? – услышал он из президиума фамилию.

И продолжал:

– Сволочь! Ну зачем ему этот олень? Руки чешутся? Так надо дать ему в руки тачку, и пусть он возит на стройке кирпичи, цемент или раствор – не знаю… Олень-то при чем?

– Николай Афанасьевич, – приподнялся над столом Васильев, – вы о Доризо расскажите.

– А что Доризо? – запнулся Крючков. – О Доризо я как раз ничего плохого сказать не могу… Спасибо за внимание.

И под оглушительные аплодисменты он неторопливо сошел в зал.

То же самое определение употребил Борис Токарев, когда рассказывал мне о выступлениях Крючкова:

– Я много раз видел его оглушительный успех у публики. Он выходил на сцену с гармошкой, пел «Три танкиста», и все вскакивали и орали как безумные.

Что это, тоска по безвозвратно ушедшему прошлому? Не знаю. Но вот уже шесть лет спустя после кончины Николая Афанасьевича на презентации памятного альбома, посвященного Крючкову, в Техническом университете Москвы пишущий эти строки сам был свидетелем того, что произошло в зале, когда на экране появился Артист с гармошкой и запел. Публика была самая разношерстная: пенсионеры занимали одну половину зала, студенты – другую.

Я думал, студенты, среди которых я сидел, обрушатся на мою голову – а они вскочили с мест и своим молодецким ором намертво заглушили немощные восторженные вопли стариков и старушек. И опять не обойдусь без этого определения: оглушительная овация. А ведь, казалось бы, что этим двадцатилетним парням и девчонкам до дел минувших дней?

Они пришли «на Крючкова»!

Сыграл в ящик

Известно, что, когда великий скрипач и композитор Никколо Паганини скончался, католическая церковь отказала ему в погребении, считая его при жизни орудием в руках дьявола. Близкие и друзья артиста возили гроб с его телом из города в город, и везде церковные иерархи отказывали ему в месте последнего успокоения.

Когда сценаристу Олегу Стукалову-Погодину, сыну нашего известного драматурга Николая Погодина («Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и т. д.), заказали сценарий многосерийного телевизионного фильма о Паганини, он придумал, как посчитал, сильный драматургический ход. В каждом порту, куда прибывали со скорбным грузом друзья артиста, таможенники требовали открыть крышку гроба, чтобы убедиться, что нет контрабанды. И при каждом очередном вскрытии оператор должен был показывать крупным планом, как раз от разу изменяется выражение лица покойного: то спокойное, то гневное, то усталое, то с саркастической улыбкой. Автор хотел показать, что и после смерти музыкант не мог освободиться от обуревавших его при жизни страстей. Осталось лишь найти актера, похожего на Паганини и способного выразить с закрытыми глазами всю эту, как говаривал Аркадий Райкин, «гамму чувств».

И тут Олег встречает на каком-то вечере Крючкова, с которым через отца был знаком с детства, объясняет ему суть дела и спрашивает, нет ли у него на примете актера, который сыграл бы Паганини в гробу. Николай Афанасьевич оживился.

– Конечно, есть, старик! Ты что! У меня на примете есть такой экземпляр, что ты ахнешь! Толя Рогов. Не слышал?

Олег о Толе Рогове не слышал.

– Копия Паганини, и гримировать не надо, старик! – продолжал Крючков. – Клади его в ящик – и все! Понимаешь, старик, он как напьется, стучит себя в грудь и плачет: дайте, говорит, мне амплуа, и я переверну весь мир! Это амплуа как раз для него – он все равно бездельничает, так пусть уж лучше лежит себе в гробу и строит рожи. Все при деле!

Олег нашел этого Толю, дал ему почитать сценарий (хотя к чему бы ему это?), и артист загорелся. Долговязый, нескладный, с длинными до плеч волосами, он действительно был похож на своего героя, каким его изображали на рисунках современники. Но нужно-то было только лицо. И оно не подкачало.