Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 30

• Предыдущая
• 30/52
• Следующая

— Полчетвертого, — сказала, хмурясь, старуха, она не скрывала раздражения и была права. Мне пора было уходить, сматываться, еще чуть-чуть — и начнется мигрень. Какое-то заблуждение удерживало меня здесь многие годы. Мне суждено было уживаться с этой родней, с этими небесами, с этими улицами. Они были окружающими меня тайнами, пусть бледными и небольшими, но все так или иначе связанными с мужчиной, к которому я питала глубокие, но, увы, немного театральные чувства. Сегодня я восстанавливаю нормальное соотношение между собой и всей этой цепью случайностей. Если поторопиться, я еще, возможно, успею на поезд в Париж.

Я встала и обошла кругом стол, чтобы расцеловать свекровь на прощанье.

— Не провожайте меня. Я сама закрою.

Запах лаванды, идущий от ее кожи, чуть было не заставил меня произнести ставшую привычной фразу: «Завтра до обеда Роберт заедет за вами». Но я вовремя прикусила язык и с милой улыбкой вышла из комнаты.

В третий раз за день я надевала плащ. Отведя его полы в стороны, я оглядела свою фигуру в зеркале: рост метр шестьдесят восемь, не слишком худая комплекция, красное платье и туфли с перепонками. Лицо задумчивое. Может быть, я хочу понять, что осталось от меня настоящей? Когда я подняла руки, чтобы поправить прическу, я почувствовала, как по запястью скользнул коралловый браслет. В следующий миг старая нить, на которую были нанизаны кораллы, порвалась.

Лишь в Роозендале я очнулась от своего обморока. Кто-то отодвинул снаружи дверь купе, трое человек, как и я до этого, искали, где бы им притулиться. Маленького роста лысый мужчина, подросток в солдатских ботинках и женщина с фарфоровым личиком кивнули мне в знак приветствия и стали снимать пальто. Раздался свист, шипенье, почти бесшумно тронулся поезд. Мы видели задние стены домов, рекламный щит, изображавший человека с лошадью, фабричный комплекс из красного кирпича и затем поля, они отодвигались, пропадая вдали, становясь все темнее, майский день быстро подходил к концу.

Когда проехали Брюссель, официант пригласил нас обедать. В вагоне-ресторане мы положили руки на ослепительно белую скатерть и под влиянием вина, да-да, горячего жаркого из птицы и вина, вскоре болтали вовсю, доверительно понизив голос. Лысый мужчина поведал, что любит на рассвете носиться по лесу и перепрыгивать через рвы, на что женщина, рассмеявшись, рассказала, что сама не знает почему, но обожает все розовое — розовые цветы, розовые скатерти, розовые солонки, а я в свою очередь описала им Бульвар Астрид: если спускаться вниз по набережной, то по одну сторону будет ряд пансионов с облупившейся краской, по другую же — морские шхуны. Тут в разговор вступил юноша, и мы узнали о том, что он вел судебный процесс против собственного отца, сегодня утром суд огласил решение — процесс он выиграл, но перед лицом Фемиды он вдруг повел себя по-идиотски.

— Я сидел и всхлипывал, распустил нюни, как осел!

Мы налили ему еще, а потом выслушали исповедь лысого мужчины, которую он, как будто и сам удивляясь, подытожил следующими словами: «Мда, в сущности, совершал одни ошибки, представьте себе только — все было ошибкой!..»

— «Все» — это слишком много, — обронила женщина, разглядывая кончики своих пальцев. — Но «ничего», пожалуй, слишком мало.

После того как я рассказала, что провела юность в Канаде, потому что ничто больше не удерживало мою мать, потерявшую мужа, ничего более не говорили ее сердцу ни дома деревни, ни их жители, соблюдающие свои обычаи, ни ее родня, принадлежащая к враждебному немецкому племени, они стали ей вдруг совершенно чужими, и, знаете, как бывает, — в один прекрасный день вдруг покидаешь свой дом… Итак, после того как я все это рассказала, мы решили вернуться в свое купе. Женщина потушила свет, закрыла дверь купе и устроилась среди подушек. Двое мужчин тоже откинулись, выдвинув вперед колени. Под непринужденный храп и свист моих попутчиков я сидела и смотрела в окно.

Вращающийся космос. Вечернее небо. Взбегающий холм, синий, как океан, и такой же неприступный. Побыть одной — этого не бывало со мной со времен юности. Стараясь не шелестеть, я полезла за сигаретой. Пусть другие спят, а я хочу жить сама по себе, одна курить, бодрствовать и смотреть на облака, закрывающие луну. Я была удивительно спокойна. Помню это свое спокойствие, эту пустоту до самой сердцевины. Деревья… пашни… хутор, словно яхта в ночном море… Мне вдруг пришло в голову, что наша с Робертом жизнь — это стихотворение. Все, что касалось меня лично, в свете случайной встречи с ним чуточку сдвинулось, повернулось под другим углом. Мои глаза и кожа — предназначенные для другого. Прошлое мое и моей матери, закрепленное в словах. Мое будущее: смотри, залитая солнцем равнина, которую мы собирались заполнить горами, лесами и реками, которые должны были принадлежать нам обеим. Я вытянула вперед ноги. С нежностью смотрела в лицо спящему юноше, лоб его казался смертельно бледным в отблесках, падавших из окна. Я хочу узнать вот что: можно ли, стоя на каменном полу, взять это стихотворение в руку и, как вазу, отпустить? Чтобы оно разлетелось на куски, превратилось в необработанный камень… Мы из года в год ходили на речку удить рыбу. Каждый сезон натягивали горные ботинки, плутали среди скал и утесов, а затем, вернувшись домой, забирались под одеяло. В дождь, снег и в солнечную погоду; однажды ураган сорвал крышу с флигеля и унес ее в долину, но что поделаешь? Затем были сентябрьские ночи, неудержимые рыдания и, главное, — наши диалоги. Безумны были эти наши разговоры ночи напролет, враждебные, лицемерные, об искусстве, о Боге, о любви, о человеческой эволюции, о домашнем хозяйстве и снова об искусстве. Мы достигли совершенства в умении видеть сны наяву и сплетать воедино наши мечты и фантазии… Я хочу знать следующее: должно же среди всего этого быть нечто такое, что невозможно единолично присвоить?

Мимо проносились картины Северной Франции. Все чаще попадались города и поселки. Все больше огней, все больше полустанков, на которых рядом со своим багажом стоят люди, чего-то с нетерпением ждут и не знают, что уже как серая бесформенная масса скрылись навсегда из поля зрения дремлющей компании, которой о них ничего не известно и которая мечтает как можно скорее попасть из пункта А в пункт Б. Поезд прорвался сквозь лабиринт стрелок, все купе вздрогнуло, мужчина напротив меня проснулся. «Пол-одиннадцатого», — провозгласил он, взглянув на часы, и прокашлялся со сна.

Отлично, подумала я. Через три четверти часа мы прибудем на Северный вокзал. Я помню, где там стоянка такси. Представляю, как я сяду на заднее сиденье и скажу: «Отель Гаспар». Там у них номера с полами мореного дерева, окна выходят на старый вход в метро, и еще там есть кровать с матрацем, слишком мягким для меня и Роберта, так нам тогда показалось, мы все время скатывались на середину и просыпались друг у друга в объятиях. «Отель Гаспар». Я сразу приму ванну и лягу спать, буду спать как убитая, а утром после завтрака отправлюсь дальше, в Севенны.

Наперегонки с солнцем. Лететь на запад, откладывая ночь на потом. Девятнадцать часов. Августовским вечером я поднялась в воздух из аэропорта Шарль де Голль, чтобы совершить перелет через Атлантический океан. Температура воздуха в самолете позволила мне перевести дух, уже несколько дней стоял гнетущий зной, я знала, что сейчас в парках и на улицах подо мной полно людей, которые из-за жары и не думают садиться за стол. Через четверть часа я расстегнула ремень безопасности, откинула назад спинку кресла. Паря между небом и землей, я доверилась своему отдыхающему телу, хаосу в голове и невидимому экипажу, который, следуя точным указаниям из Исландии, Гренландии и Ньюфаундленда, ровно через семь с половиной часов посадит эту махину в Квебеке, в тот же августовский вечер, в половине девятого — время, когда под конец прекрасного дня матери во Французской Канаде зовут ребятишек домой ужинать. Выходит, солнце опередит меня на полтора часа.

• Предыдущая
• 30/52
• Следующая