Сохраняя веру (Аутодафе) - Сигал Эрик - Страница 23

• Предыдущая
• 23/107
• Следующая

К концу первого года обучения Тима четверо мальчиков из его группы были застигнуты за серьезным нарушением дисциплины.

Существовало правило, по которому вся корреспонденция — и входящая, и исходящая — должна была идти через канцелярию ректора. Но Шон О’Мира отправил письмо во время одной такой воскресной прогулки. Трое других семинаристов это видели, но не доложили о его проступке.

Во время разбирательства, проходившего под председательством ректора, Шон бесстрашно, хотя и глупо, пытался оправдаться тем, что письмо, дескать, было адресовано его бывшему священнику и духовному наставнику.

Но это никак не умаляло его вины.

Наказание было суровым. О’Мира был исключен из своей группы на двенадцать месяцев и должен был заниматься, молиться и нести епитимью.

Сообщников оставили в семинарии на июль и август, обязав работать в саду — и молиться.

Тимоти тоже остался. Лето означало возможность ежедневных занятий ивритом и греческим, что позволило бы приблизить рукоположение.

К тому же ехать ему было некуда.

Как-то жарким июльским днем, когда урок уже близился к завершению, Тим отпросился пораньше. Он хотел успеть в библиотеку, чтобы закрепить пройденный за сегодня материал.

Отец Шиан посоветовал ему вместо этого немного погулять на солнышке.

— Нельзя сказать, чтобы стрижка розовых кустов была для ребят наказанием, — с улыбкой сказал он. — Это такое удовольствие — быть на свежем воздухе. Лето Господь посылает нам в награду за зимние страдания.

Так и получилось, что Тим, хотя и неохотно, присоединился к несущим епитимью в саду.

Впервые за год Тимоти оказался в компании сверстников без официального надзора. Поначалу они присматривались друг к другу, опасаясь и самих себя, и новичка. Но жара усиливалась, а одновременно нарастала и потребность ребят в дружбе. И они стали разговаривать.

Все трое «заключенных» были опечалены своим наказанием. Дело было не в работе как таковой — в саду им нравилось. Но они рассчитывали провести каникулы с родными.

— А ты, Тим? — спросил Джейми Макнотон, самый высокий, худой и нервный из всех. — У тебя разве нет родных — братьев, сестер, кого-то, по ком ты скучаешь?

— Нет, — безучастно ответил тот.

— Твои родители умерли?

Он помолчал, не зная, что ответить. Лучше все же проявить осторожность.

— Не совсем… — уклончиво протянул он.

— В каком-то смысле тебе повезло, — сказал третий из их компании. — Если честно, Хоган, я всегда восхищался твоей самодостаточностью. Теперь понятно. Тебя не тянет в мир, поскольку у тебя там никого нет.

— Точно, — поддакнул Тим.

И, как и на протяжении всего этого года, попытался отогнать мысль о Деборе.

«Дорогая Деб!

Спасибо за последнее письмо. Надеюсь, теперь ты уже немного освоилась. Подозреваю, твое мрачное настроение просто результат того, что ты оторвана от дома. Понимаешь, мне кажется невероятным, чтобы Шифманы были такими неприятными людьми, как ты описываешь.

Счастлив тебе сообщить, что мои горизонты все расширяются. Поступление в Еврейский университет Нью-Йорка означало для меня не просто переехать по мосту через реку, отделяющую Бруклин от Манхэттена. Это был переход в другую культуру. Наше детство было замкнутым, от всего изолированным и безопасным. Мой новый мир полон всевозможных искушений и волнений.

На первом курсе по программе раввинов нас учится двадцать шесть человек (тогда как будущих врачей, например, почти сто).

Больше половины моих однокашников уже женаты и ездят на учебу аж со Стейтен-Айленда. У нас общая территория с Колумбийским университетом и Семинарией Теологического союза, так что на жилье здесь цены просто грабительские. А поскольку многие жены будущих раввинов уже приступили к выполнению завета плодиться и умножаться, то семейные слушатели вынуждены жить у родителей и существовать на мизерную стипендию, выплачиваемую семинарией.

Мою же учебу оплачивает приход, поэтому я живу беззаботной холостяцкой жизнью в мужском общежитии «Хаим Соломон», где у меня собственная комната со множеством книжных полок для Талмуда.

Конкуренция здесь просто зверская. Но по крайней мере меня никто не дразнит за то, что я — наследный принц Зильцского царства. Среди моих однокашников полно сыновей других выдающихся раввинов. Единственное, что объединяет нас, наследников престола, это страх, что мы никогда не станем такими, как наши отцы.

Папа по-прежнему звонит мне по нескольку раз в неделю и спрашивает, как у меня дела. Я постоянно говорю ему, как это все увлекательно — как занятия Талмудом рождают интеллектуальные дуэли, в которых в качестве победоносного клинка используется Священное Писание.

А лучше всего то, что в отличие от других студентов, висящих на волоске в наши неспокойные времена — я говорю о Вьетнаме, — я чувствую себя защищенным благодаря нашей религии.

А теперь несколько личных тайн, которые я могу доверить только тебе.

Здесь, освободившись от родительского надзора, я могу выходить на Бродвей — пускай это только Верхний Бродвей, но мне этого вполне хватает. Я могу пойти в бар выпить колы — или даже чего покрепче, хотя так далеко я еще не заходил.

А рядом со студенческим городком есть кинотеатр под названием «Талия», в котором крутят всевозможную киноклассику. Ты даже представить себе не можешь, сколько любителей кино из Вест-Сайда знают все диалоги наизусть.

Поскольку я там часто бываю, то тоже увлекся фильмами. Они переносят меня в те места, где я никогда не бывал — а возможно, и не побываю. Я, например, видел — и практически прожил — русскую революцию глазами Сергея Эйзенштейна.

Однако (и мне немного неловко признаваться в этом собственной сестре) мое самое любимое занятие по вечерам — это дожидаться в вестибюле окончания фильма, смотреть на девушек-студенток, слушать их смех.

Короче говоря, как видишь, я получаю образование. Не только из книг, но и из того, что вижу вокруг себя, когда отрываюсь от них.

Я бы хотел узнать, что происходит и в твоей душе. Напиши скорее!

С любовью,

Дэнни».

Был Пост Эстер, скорбный день, предшествующий Пуриму, самому веселому празднику иудейского календаря.

Пурим празднуется в память о мужестве царицы Эстер, убедившей своего супруга, царя Ахашвероша, отменить смертный приговор, который он своим указом вынес всем ее соплеменникам-евреям в Персии. Поскольку предыдущий день Эстер провела в молитве и посте, то религиозные евреи отмечают ее благочестие аналогичным образом.

Несмотря на внешнюю скорбь постного дня, Дебора всегда находила в нем особую радость, поскольку это единственный праздник иудейского календаря, посвященный замечательному деянию женщины. К ее растущему возмущению, за все время ее ссылки в Иерусалим Шифманы ни разу не позволили ей посетить Стену Плача. Стоит ли удивляться, что Дебора желала помолиться именно там, горюя о своем изгнании.

Быть может, она даже рассчитывала оставить свой квитль — клочок бумаги с личными просьбами к Отцу Вселенной, который паломники традиционно кладут в расщелины стены, иногда называемой «почтовый ящик Бога».

Она знала, что ребе Шифман часто ходит к Стене Плача, не только для молитвы, но и чтобы пообщаться с другими религиозными деятелями. Однако за все время пребывания у них Деборы он ни разу не взял с собой жену.

— А какой смысл? — рассуждала Лия в редкую минуту нормального человеческого общения с Деборой. — Нас все равно запихивают в отгороженный угол, к тому же мужчины молятся так громко, что невозможно сосредоточиться.

— Я сумею сосредоточиться, — не унималась Дебора.

Ребе Шифман сдался.

— Хорошо, Лия. Если она так рвется, сходи с ней.

Жена нахмурилась. Измученная домашними заботами и воспитанием детей (и ожидающая еще одного), она вовсе не радовалась перспективе идти в Старый Город, пусть даже с такой благочестивой целью. Она скривилась и пробурчала:

• Предыдущая
• 23/107
• Следующая