Убежище. Дневник в письмах (др.перевод) - Франк Анна - Страница 51

• Предыдущая
• 51/71
• Следующая

Итак, радио у нас включается в восемь утра (если не раньше) и новости слушаются каждый час до девяти, десяти, а часто до одиннадцати вечера. Вот лучшее доказательство терпения взрослых, а также того, с каким трудом до них все доходит (это, разумеется, касается лишь некоторых, я не хочу никого обижать). Нам, молодым, за глаза хватило бы одного выпуска, в крайнем случае двух. Но эти старые дураки и дуры, впрочем, ладно, об этом я уже говорила. «Arbeiter-Programm»[44], «Оранье», Франк Филипс или ее величество королева Вильгельмина, все подряд, все выслушивается безотказно, и если они не едят и не спят, то сидят у радиоприемника и разговаривают про еду, сон и политику. Ох и надоедает же это, и немало надо приложить усилий, чтобы самой не превратиться в занудную старушенцию! Ну а нашим взрослым уже нечего терять.

Чтобы показать все это на ярком примере, опишу тебе, как мы слушали речь нашего общего любимца Уинстона Черчилля.

Воскресенье, девять часов вечера. На столе – чайник под колпаком, собираются гости. Дюссел рядом с приемником слева, менеер Ван Даан прямо перед приемником, Петер рядом с приемником справа. Мама рядом с Ван Дааном, мефрау за ними. Мы с Марго в самом заднем ряду, а Пим за столом. Я вижу, что не совсем четко обрисовала, кто где сидит, но в конце концов наша рассадка не имеет значения. Господа попыхивают сигаретами, у Петера от напряженного вслушивания слипаются глаза, мама (в длинном темном платье) и мефрау Ван Даан дрожат, потому что в это время самолеты, не обращая внимания на речь, бодро летят бомбить Эссен. Папа прихлебывает чай, мы с Марго в истинно сестринском единении, потому что спящий Муши разлегся на коленях у нас обеих. У Марго волосы накручены на бигуди, я в ночном костюме, который мне мал – и узок, и короток. Атмосфера кажется задушевной, уютной, мирной, на этот раз так оно и есть на самом деле, но я со страхом жду, что будет после речи. Слушатели просто не могут дождаться, когда Черчилль договорит, бьют копытами от нетерпения; как бы вскоре не вспыхнула новая ссора! Кис-кис, как мыши чувствуют появление кошки в округе и спешат выбраться из своих норок, вот так и они действуют на нервы друг другу, вызывая на ссоры и перепалки.

Дорогая моя Китти!

Я могла бы еще много написать тебе о политике, но сегодня я сначала должна сообщить массу других новостей. Во-первых, мама, можно сказать, прямо запретила мне ходить наверх, сославшись на ревность со стороны мефрау Ван Даан. Во-вторых, Петер пригласил Марго тоже приходить наверх вместе со мной, не знаю, из вежливости или он на самом деле этого хочет. В-третьих, я спросила у папы, должна ли я, по его мнению, считаться с этой ревностью, и он сказал, что не должна.

Что же делать? Мама злится, не хочет пускать меня наверх, хочет, чтобы я занималась, сидя в комнате вместе с Дюсселом, возможно, она и сама тоже ревнует. Папа рад за меня, что я иногда захожу к Петеру, и рад за нас, что нам так хорошо вместе. Марго тоже нравится Петер, но она чувствует, что втроем нельзя разговаривать так свободно и откровенно, как вдвоем.

Еще мама считает, что Петер в меня влюблен, честно говоря, я очень хотела бы, чтобы она оказалась права. Тогда мы с Петером были бы на равных и нам было бы гораздо легче понять друг друга. Мама говорит, дескать, он на меня так много смотрит; что правда, то правда, мы все время переглядываемся и перемигиваемся, ну а если ему приятно смотреть на ямочки у меня на щеках, тут уж я ничего поделать не могу. Не так ли?

Я в трудном положении. Мама против меня, а я против нее. Папа делает вид, что не замечает нашей тихой войны. Мама огорчается, потому что все еще любит меня, я же совершенно не огорчаюсь, потому что она для меня больше не существует.

Ну а Петер… От Петера я не откажусь ни за что, он такой милый, и я так им восхищаюсь, у нас все может быть так чудесно, и зачем только взрослые суют свой нос в наши дела? Хорошо, что я научилась таить от всех свой внутренний мир, и мне отлично удается скрывать, как сильно я в него влюблена. Заговорит ли он наконец? Прикоснется ли когда-нибудь его щека к моей, как прикоснулась в моем сне щека Петера Схиффа? Петер Ван Даан и Петер Схифф, для меня вы слились в единый образ. Взрослые нас не понимают, до них не доходит, что нам достаточно просто молча сидеть рядом. Они не понимают, что влечет нас друг к другу. Когда же мы преодолеем все препятствия, и все-таки хорошо, что мы их преодолеваем, тем чудеснее нам будет потом. Когда он лежит, руки под головой, закрыв глаза, видно, что он еще ребенок. Когда он играет или говорит с Муши, видно, как нежно он способен любить. Когда он несет картошку или другие тяжелые вещи, видно, какой он сильный. Когда он смотрит на стрельбу или в темноте идет выяснить насчет воров, видно, какой он смелый, а когда он бывает беспомощным и неловким, он как раз и милее всего. Мне гораздо приятнее, когда он что-нибудь объясняет мне, чем самой его поучать. Я бы очень хотела, чтобы он почти во всем превосходил меня.

Что мне за дело до всех этих матерей! Только бы он сказал мне то, чего я жду.

Папа все время называет меня кокеткой, но это неправда, я просто тщеславная. Меня нечасто называли хорошенькой, только один К. Н. и сказал мне один раз, что на меня приятно смотреть, когда я смеюсь. Вчера Петер сделал мне чистосердечный комплимент, и шутки ради я тебе приблизительно передам наш разговор.

Петер часто говорит мне: «Засмейся». Я этому удивлялась и вчера спросила:

– Почему тебе всегда хочется, чтобы я смеялась?

– Приятно на тебя смотреть. У тебя на щеках появляются ямочки, кстати, отчего это происходит?

– Это у меня от рождения. На подбородке у меня тоже ямочка. Единственное, что у меня есть красивого.

– Неправда.

– Нет, правда, я знаю, что красивой меня назвать нельзя, я никогда такой не была и никогда не буду.

– Не выдумывай. Ты хорошенькая.

– Неправда.

– Раз я говорю, можешь мне поверить.

Я, конечно, в ответ сказала то же самое о нем.

Милая Китти!

Вчера по радиостанции «Оранье» выступал министр Болкестейн и сказал, что после войны будет организован сбор свидетельств об этой войне – писем и дневников. Конечно, все в Убежище тут же наперебой заговорили о моем дневнике. Представляешь, как будет интересно, если я издам роман об Убежище. По названию все сразу подумают, что это детектив.

А если говорить серьезно, лет через десять после войны будет занимательно читать рассказ о том, как мы, евреи, жили здесь, что мы ели и о чем говорили. Хотя я много рассказываю тебе про нас, тем не менее тебе известна лишь малая частичка нашей жизни. Ты не знаешь, как умирают от страха наши дамы во время бомбежек, например в воскресенье, когда 350 английских самолетов сбросили на Эймёйден полмиллиона кило бомб, как в это время дома сотрясаются, словно былинки на ветру; ты не знаешь, какие здесь свирепствуют эпидемии.

Обо всем этом ты не имеешь ни малейшего представления, и, чтобы посвятить тебя во все подробности, мне пришлось бы писать с утра до вечера. За овощами и всеми другими продуктами стоят очереди, врачи не могут посещать больных, потому что у них то и дело воруют средства передвижения, грабежи и квартирные кражи стали таким частым явлением, что невольно спрашиваешь себя, какая муха укусила голландцев, вдруг сделав их охочими до чужого добра. Маленькие дети от восьми до одиннадцати лет разбивают окна в квартирах и тащат что под руку попадется. Никто не решается оставить свою квартиру хотя бы на пять минут, потому что стоит тебе уйти, как твои пожитки тоже уйдут. Каждый день в газетах печатаются объявления, где люди просят за вознаграждение вернуть украденные пишущие машинки, персидские ковры, электрические часы, ткани и т. д. Снимают электрические уличные часы, разбирают до последней проволочки телефоны-автоматы.

• Предыдущая
• 51/71
• Следующая