Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович - Страница 50

• Предыдущая
• 50/127
• Следующая

— Худовато живете, христиане.

— Нам и так ладно, — сказала Татьянка.

— А что еще скажешь, когда твой мужик дурак, — засмеялся Корнюха. — Погляди на него, весь избегался, позеленел и посинел от колхозных хлопот. А польза где? На столе ее не вижу.

— Не все то польза, что на столе, — сказал Игнат.

— Ты-то тоже дурак. Только с другого боку. Отлеживаешься на мельнице чего ждешь, богов угодник?

— Будет тебе разоряться-то, умник! — сурово одернул его Игнат. Давно ли ты богатым стал? И откуда оно взялось, твое богатство? Чем хвастаешься?

— Я не хвастаюсь. Выпотрошил двор Пискуна, тем и живу пока.

— Ну и живи, а нас с Максимкой не трожь.

— Жалко мне Максима. Ни черта не понимает. Туда бежит, сюда бежит, там хлопочет, тут старается. А ему кто поможет? Кто мне помог, когда Пискун мои труды присвоил? Теперь я жизнь всю до донышка понял. На себя надеюсь. О моем доме у меня забота, никаких других нету.

Улыбаясь, Максим разливал в стаканчики водку и не пытался даже возразить Корнюхе. Подождав, когда спор утихнет, он поднял стаканчик.

— Помянем, ребята, батю и дедушку. Оба они кончили свои дни в этой избе. И смерть у них была одинаковая, и жизнь. Та жизнь на бате кончилась, у нас совсем другая, и у Митьки моего будет совсем разная с моей. Стронулась жизнь с места, пошла ходом. Огороди свой двор, каким хочешь заплотом, не отгородишься.

— Не люблю, Максим, тебя за такие вот подковырки! — обиделся вдруг Корнюха. — Можно прямо сказать, так нет, обязательно исподтишка к тебе подъедет. Это я-то отгородился? Такой же, как ты, колхозник.

— Снаружи ты колхозник, а внутри заядлый единоличник, — засмеялся Максим. — Ну, выпьем, что ли?

Опрокинув в рот стаканчик, Корнюха поставил его на стол вверх донышком.

— Спасибо за угощение. Он оделся, встал посередь избы и, пьяно пошатываясь, поднял указательный палец. — Спохватишься, Максимка… От твоей беготни никому проку нет. Где Лифер Иванович? Активист, едрена палка!

После ухода Корнюхи Максим помрачнел.

А Лучка, слушая этот спор, с возрастающей обидой думал о себе. Что он такого выиграл, вступив в колхоз? Где невиданные огороды и сады? Где работа по сердцу, о которой говорил Максим, завлекая в колхоз? Какая ему радость от того, что кидает снопы в молотилку, возит дрова, чистит конные дворы? То же делал и у тестя, и раньше. Ведь чуял, что так оно и будет, не хотел вступать. Хотел сам собой, без колхоза счастье попытать. А все Максим. Сбаламутил, насулил…

— Что примолк? — с ехидцей спросил он у Максима. — Не по ноздре тебе Корнюшкины слова? Терпи, милый, терпи, как мы терпим.

— Это что же ты терпишь?

— Брехню твою! — Лучка стукнул кулаком по столу. — Зазвал в колхоз и смолк. Или тебе такое было дано задание зазывать, околпачивать нашего брата? А я красный пулеметчик.

— Не реви, — Максим насмешливо улыбнулся. — Тут один Митюшка не знает, что ты красный пулеметчик. Но лопни от рева, он все равно сейчас ничего не поймет.

— Я не Митьке, тебе говорю. Чтобы вы с Задуреем поняли! — Когда в подпитии на него наваливало такое, он ни перед чем не останавливался. Схватив со стола тарелку, грохнул об пол, за ней стакан, пнул ногой осколки.

— Вот вам!

— Ты что это, взбесился? — К нему подбежала Татьянка, схватила за руки. Уходи отсюда, противный!

Татьянка и Максим вывели его за ворота. А здесь встретилась Елена…

Сейчас, вспоминая скандал, Лучка ругал себя последними словами. Нашел где куражиться, посуду бить. Правда, все, что высказал, давно в нем скопилось, но разве можно было так разговаривать с Максимом?

Лучка сел, свесив босые ноги с кровати, зажмурил глаза. Голова шла кругом, к горлу подкатывалась лихота.

— Пропадаю, Елена.

— Давно пора! — Она пошла в сени, даже не взглянув на него как богатая купчиха мимо нищего.

Охая, вздыхая, Лучка натянул штаны. Хорошо хоть, что день воскресный, не надо идти на работу, а то бы и впрямь издох.

В сенях послышался разговор, и следом за Еленой в дом вошел Бато Чимитцыренов. Он засунул рукавицы за широкий кушак, протянул руку:

— Сайн байна, Лукашка!

— Приболел я малость, Батоха. Ну да сейчас наладимся. Он был рад гостю вдвойне: есть возможность опохмелиться а поговорить от души с хорошим человеком.

Он прошел в куть, поманил жену пальцем, зашептал на ухо:

— Ты уж постарайся, Елена Трифоновна, угости человека по-людски, бутылку не пожалей.

— Не будет тебе ни угощенья, ни бутылки! — громко сказала Еленка. — Нашел гостя.

— Прибью.

— А хоть убей.

Лучка плюнул ей под ноги.

— Тьфу, кулацкое твое отродье! Подавись своей бутылкой! Он кинул на плечи полушубок, на голову шапку.

— Пойдем, Батоха.

На улице было морозно. Выпавший ночью снег мягко оседал под ногами. Солнце низко висело над сопками. Зачерпнув горсть снега, Лучка растер припухшее лицо, фыркнул.

— Черти в глазах скачут. Пойдем к Максимке. Ты видел, что за баба у меня? Вредная, не приведи бог. Пока все ей по нраву золото, а попадет шлея под хвост… Хотел я тебя угостить, Батоха, бутылку пожалела.

— Зачем меня гостить?

Игнат и Максим только что сели чаевать. Татьянка хлопотала у самовара, Максим держал на руках сына, совал ему в рот соску.

— Танюха, и вы, ребята, не коситесь на меня за вчерашнее. Оболтус я…

— Ладно, чего там… — буркнул Максим. — Какие новости, Бато? Как живется?

— Мало-дело живется.

Пока братья разговаривали с Батохой, Лучка исподтишка маячил Татьянке принеси выпить. Сестра погрозила ему кулаком, но поставила на стол бутылку.

— …секретарь был. Шибко много крик делал.

— Это какой секретарь? спросил Максим.

— Всего района секретарь. Товарищ Петров секретарь.

— Ну, знаю. Приезжал как-то к нам еще при Лазаре Изотыче. Лысый, кажется.

— Во-во, такой голова, как у меня голова, Бато провел ладонью по наголо обритой голове. Много сердитый. Ногой топал, меня из партии исключал.

— За что?

— Кулаком борьба мало, колхоз людей мало.

— И ты теперь беспартийный?

— Не, — Бато весело улыбнулся, похлопал себя по карману рубашки. — Билет тут стоит. Я город ходил, секретарь республики говорил. Ая-я, хороший человек секретарь республики. Чаем меня поил, много говорил. Потом сюда машиной ходил, Петров собой брал, народом говорил.

— Как его зовут?

— Михей Николаич.

— Трудно попасть к нему? Не пускают, поди? — допытывался Максим.

— Пускают хорошо: проходи-садись.

Приняв от Максима стаканчик водки, Бато окунул в ней средний палец, щелчком брызнул на четыре стороны.

— Пусть этот дом добро будет! — весело подмигнул Лучке: — Пусть твоя голова не болеть будет.

Когда вылезли из-за стола, Бато машинально развернул кисет, зачерпнул трубкой табаку, но взглянув на Игната, смутился.

— Кури, чего там, — махнул рукой Игнат. — Свой табакур в доме.

Бато протянул кисет Максиму, большим пальцем придавил табак в трубке, чиркнул спичку. Синий дымок веревочкой потянулся к потолку.

— Тебе, Лукашка, большой дело есть… — Бато глубоко затянулся, зажал трубку в кулаке. — Тебе брат Федос что говорит?

— Ничего. А что?

Брат жил на колхозной заимке, дома бывал редко: не ладил с Еленой. Уж не выкинул ли чего долговязый?

Бато медлил с ответом, кажется, не мог подобрать слов, шевелил губами, его лицо было серьезным. Лучка не выдержал.

— Режь прямо. Натворил чего-то?

— Не. Прямо сказать: твой Федос меня был. Меня сестра есть, жениться просил.

— На Даримке? Ой мнеченьки! — ахнула Татьянка и расхохоталась. — Ну и Федоска, ну дает!

И Лучка засмеялся, но, взглянув на Бато, оборвал смех.

— Он дурака валяет, Батоха. Вот я ему покажу женитьбу! — Бато зажал трубку в зубах, кивнул головой, словно подтверждая слова Лучки.

— А по-моему, сказал Максим, — он дурака не валяет. — Ты, Танюха, чего это со смеху зашлась? Помнишь, еще когда мы на заимке жили, они вроде бы шуры-муры разводили…

• Предыдущая
• 50/127
• Следующая