Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/127
• Следующая

Утром они уехали. Максим и Татьянка еще накосили, сметали зарод возов на десять пятнадцать. Не для Трифона, для себя.

Перед началом страды приехал Корнюха, привез сельсоветский акт о разделе имущества, похвастался:

— Видишь, Максюха, я у вас ничего стоящего не взял. Изба осталась за вами и кобыленка, на совместные деньги купленная.

— Ты молодец у нас, — Макся, хмурясь, вывел свою фамилию под другими подписями, подал акт Корнюхе. — На… Желаю тебе всякого добра.

Корнюха спрятал бумагу в карман.

— Ты мне не поможешь хлеб в снопы связать?

— Танюша, собери что-нибудь поесть…

— Чаевать потом будем. Сначала надо договориться…

— Не договоримся мы. Если буду помогать, то Игнату.

— Что ему помогать! — фыркнул Корнюха. — Одному делать нечего с его урожаем. Помоги мне, Максюха.

— Тебе помогать выгоды нет. Твое хозяйство не наше. Корнюха вроде как подрастерялся.

— Ну что ж… Ну ладно… Значит, не поможешь?.. А я на тебя, Максюха, шибко надеялся… Али хочешь, чтобы платил я? Будешь подсоблять за плату?

— Корнюха, да у тебя никак слепота куриная? Ешь больше огородины, говорят, здорово помогает. Братья стояли друг перед другом. Корнюха плечистый, силой налитой, Максим тонкий, сухопарый и ростом невысокий…

— Опять непонятное говоришь. Кончай ты с этой привычкой!

— Помаленьку все поймешь. Разом ничего не делается. Простой забор и то одним махом не поставишь. Поначалу колья вбивают, потом из таловых прутьев обвязку делают, потом…

— Пошел ты к черту со своей околесицей! — вскипел Корнюха. — Говори человеческим языком: поможешь?

— Уже сказал: нет.

Корнюха уехал сердитый, на заимке он больше не показывался. А когда, уже после уборки хлеба, Максим ездил обыденкой помогать бурятам перестраивать замовье Пискуна, Корнюха с ним почти не разговаривал, видно, все обижался. Набиваться к нему с мировой Максим не стал. Пускай пыхтит… Кроме того, после разговора с Игнатом не До Корнюхиных обид стало. Старший что-то совсем сдал, замутил свой рассудок божественностью. Может, и другое что сбило его с панталыку, но про то он ничего не говорил, как ни старался Макся выведать. Игнат велел ему поскорее выбираться в деревню. «Берн на себя наш дом, хозяйку заводи». «А ты куда?» «Я с Лазурькой вел разговоры о Петрухе

Трубе… Совет дал им денег на коня, зимовье ихнее подладил. Словом, переезжает Петруха в деревню. Ребятишек ему учить надо. А я в лесу поселюсь. Буду жить помаленьку, богу молиться. Тихо там, хорошо…» «Да ты чего! Какая тебя муха укусила? Не сто лет тебе, чтобы одному-одинешенькому жить там». Игнат вздохнул: «Что сделаешь, братушка. Судьба у меня такая».

Больше ничего не добился у Игната Максим. С жалостью смотрел на его бородатое и печальное лицо. Подумал: уж не Корнюха ли со своим ненасытством и бесстыдством виной всему? Вслух сказал: «Морду набить ему надо. За богатством бежит, язык выпихнув. Еще сто верст до богатства, еще неизвестно, будет ли оно, а он уже локти растопыривает, отталкивает других, сам все заграбастать хочет. И кого отталкивает! Братьев единокровных, самых родных людей на земле!» «Не тронь ты его, попросил Игнат. Каждый живет, как ему душа подсказывает. Помочь надо Корнюхе… Может, отдадим ему кобыленку-то, а?» «Шиш ему под нос!..»

Про себя Максим решил: не отпустит он брата в лес. Конечно, для него, Максима, для Татьянки такой оборот самый лучший. Будут жить в родительской избе полными хозяевами, без стеснения. Но Игнат… Он заживо себя похоронит.

Быстро пролетела теплая желтая осень. С низовьев Тугнуя, с Цолгинских равнин все чаще задувал холодный ветер. Он свистел в прибрежных тальниках, срывал засохшие листья, гнул к земле оголенные ветви, а по степи, гладкой, как стол, серой, как казенная кошма, катились шары колючего конхула. Крыша зимовья гудела на разные голоса, скрипела и дребезжала.

Неуютной стала жизнь на заимке. Максим готовился к отъезду в деревню, приводил все в порядок, чтобы Тришка не мог обвинить его в нерадивости.

Под вечер немного стих, успокоился ветер и пошел первый снег. Снежинки, падая, косыми штрихами исчертили все вокруг — степь, сопки, тальники у ручья. Максим побежал встречать Федоску, помог ему загнать овец во двор, закрыл в сарае лошадь, бросив ей сена. Тем временем Татьянка натаскала в зимовье дров, разожгла очаг. Огонь в очаге, когда так вот гудит крыша и за окнами густеет мокрая белая темень, наполняет светом и теплом не только зимовье, но и душу. Все плохое, тревожное отдаляется, забывается, думы становятся спокойными и радостными.

После ужина придвинули стол ближе к огню, Максим развернул старые, насквозь им прочитанные газеты. По ним он в свободное время учил грамоте Татьянку и Федоса.

— За-да-вим ку-ла-ка твер… твердым за-да-нием… — с натугой складывал Федоска из букв слова. — Вражде… бы… бы…

— Подожди… — Татьянка подняла голову от стола, вслушиваясь.

Максим тоже прислушался. Должно быть, ветер крепчал, в гудение крыши вплелось позванивание оконного стекла.

— Кажись, конь заржал, — сказала Татьянка.

— А-а, тебе вечно что-нибудь кажется! — недовольный, что его перебили, сказал Федоска и, спотыкаясь на каждом слоге, путая ударения, стал читать. А Татьянка все еще вертела головой, все еще прислушивалась. Вдруг она вскрикнула, прижалась к Максиму. Обернулся Максим и вздрогнул. Сквозь стекло из мрака на них смотрели немигающие глаза выстуженные Стигнейкины глаза. Опрокинув скамейку, Максим бросился к двери. Опоздал! Дверь распахнулась, вместе с холодом, сыростью в зимовье вошел Стигнейка Сохатый, весь облепленный снегом. За спиной у него, стволом вниз, висела винтовка.

— Не успел заложиться? — Стигнейка снял папаху, ударил ею о колено, стряхивая снег. — Когда дверь заперта, я лезу в окно. От меня не заложишься.

— И не думал залаживаться. Максим смотрел через плечо Стигнейки на свою курмушку, висевшую у порога. В ней был револьвер.

— Сразу видно, что встречать меня бежишь.

— Такого гостя да не встретить! А в голове: «Остался безоружный, губошлеп, попробуй теперь вытащи револьвер!»

Федоска закрыл ладонями заголовок только что читанной заметки. Ногой двинув к очагу табуретку, Стигнейка сел, поставил винтовку меж колен, протянул к огню красные руки. Немного обогрел их, шинель расстегнул. Под шинелью на боку висела желтая кобура и серебряный, работы бурятских мастеров нож. Он поправил кобуру. Кажется, для того только, чтобы они могли ее заметить.

— Почитываете? Грамотные стали?

Федоска еще плотнее прижал ладони к странице, будто боялся, что заметка вылетит из-под рук.

— Читай, чего примолк! И мне охота послушать советскую брехню.

Молчал Федоска. Скулы у него напряглись, должно, зубы стиснул. Максим взял газету.

— У него еще слабо получается, не научился. Я сам почитаю. Под столом, предупреждая, его ущипнула Татьянка, но он громко прочел: — Задавим кулака твердым заданием. Враждебные Советской власти элементы всеми силами противятся хлебозаготовкам, срывают план…

— Нашел об чем читать! — скривился Стигнейка.

— Самое интересное выбрал.

— Дай! — Стигнейка выхватил газету, смял в ком, забросил в очаг. — Тут ее место! А ты, слышно, большевичкой заделался? Партейным стал? Не я ли тебе говорил: всем партейным смерть? Запамятовал? Теперь пеняй на себя. Застрелю! — он стукнул прикладом винтовки об пол, потянулся к кобуре.

— Только попробуй! — Татьянка побледнела и, вскочив, сделала движение, будто хотела закрыть собой Максима.

— Ну-ну, тебе-то шуметь и вовсе нечего, — Стигнейка только двинул кобуру по поясу. — Сейчас убивать не стану, не за этим приехал. Но все равно он недолго будет болышевичить. Скоро всех до единого прикончим. А сейчас я тут в гостях. Чай кипяти, Татьяна. Вот гостинцев городских тебе привез. Из карманов он выгреб разноцветные леденцы, из-за пазухи вытащил шелковый платок, встряхнул им. На, примерь.

Все еще бледная, страх позабывшая Татьянка брезгливо отстранилась.

• Предыдущая
• 27/127
• Следующая