Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Ганфштенгль Эрнст - Страница 48

• Предыдущая
• 48/78
• Следующая

Гитлер так и не появился. Он просто струсил. Ранним утром следующего дня его автомобиль ждал меня возле моего дома. Мы заехали за ним и его прирученными головорезами и отправились в Нюрнберг, где, если вам угодно, он провел все утро за болтовней с Юлиусом Штрайхером. По пути туда я пододвинулся к нему в машине и рассказал все о моей беседе. Он не верил этому, а если бы и поверил, то я чувствовал, что Гесс и Розенберг уже обработали его, стараясь любой ценой не допустить такого внешнего контакта. «В любом случае, какую же роль играет Черчилль? – спрашивал Гитлер. – Он находится в оппозиции, и никто не обращает на него внимания». – «Люди то же самое говорят и о вас», – раздраженно ответил я. Но все было бесполезно. Он решил для себя не открывать карт никому. Я даже не передал ему комментарий Черчилля в отношении его антисемитизма, потому что это дало бы Гитлеру предлог, который был ему нужен. Я думаю, Черчилли оставались в Мюнхене еще два или три дня, но Гитлер прятался до тех пор, пока они не уехали.

Выборы в рейхстаг в конце июля продвинули нацистов вперед, но они все еще были далеки от цели. Имея 230 мест из 608, они стали самой многочисленной фракцией, и в течение первой половины августа новый канцлер фон Папен вел переговоры с Гитлером о его вхождении в правительство в качестве вице-канцлера. При возможности обретения полной власти, маячившей на горизонте, он стал еще более предусмотрительным, чем когда-либо, чтобы избежать компрометации при коалиции с кем-либо. «Что за человек этот Папен? – спросил он меня. – Вы должны его знать по военному времени по Нью-Йорку». – «Неофициально – он чародей, обольститель, – ответил я. – Но в политическом смысле – ветрогон». Это понравилось Гитлеру. «Значит, ветрогон! – повторил он, хлопая себя по ляжкам. – Да, это точно описывает его. – Но целиком идею сотрудничества с Папеном он не отверг. – Имейте в виду, если его тщеславию приятно продолжать жить с женой во дворце канцлера, а реальную власть они доверят мне, я не возражаю», – добавил он. Но время для этого еще не наступило. Был поздний вечер, когда мы выехали из Берлина после переговоров, закончившихся провалом, и было совсем темно. Мы все сидели молча в машине. Шрек был за рулем, присутствовали все те же Шауб, Брюкнер и Зепп Дитрих. «Еще посмотрим», – бормотал Гитлер.

Конечно, это время было самым неудачным для того, чтобы давить на Гитлера американским комплексом. Заокеанская экономика была почти в таком же плачевном состоянии, что и наша, и только и были слышны истории о гангстерах в Чикаго да скандалах вокруг мэра Нью-Йорка Джимми Уолкера. Все это давало в руки Гитлера превосходные аргументы. «Любая страна, которая неспособна справиться со своими внутренними политическими проблемами, не может надеяться на то, чтобы сыграть какую-то роль в международных делах», – обычно говорил он. Ширах и компания никогда не упускали возможности, чтобы подсунуть ему негативные материалы о нем из прессы, что он приписывал целиком либо еврейскому влиянию, либо моей бездейственности, если был в плохом настроении.

Я пришел бы в отчаяние, если бы не принял частного эмиссара Франклина Д. Рузвельта, моего старого друга по Гарварду, который вот-вот с легкостью победит на президентских выборах. Суть его послания состояла в том, что Гитлер тоже скоро придет к власти и что Рузвельт надеется, ввиду нашего длительного знакомства, что я сделаю все, чтобы предотвратить какую-либо опрометчивость и скоропалительность. «Вспомните свое пианино и постарайтесь воспользоваться левой педалью, если дела пойдут слишком громко, – передавал мой посетитель. – Если ситуация станет затруднительной, немедленно и без колебаний обращайтесь к нашему послу». Это послание чрезвычайно воодушевило и ободрило меня, и по прошествии времени я сделал именно это.

С ноябрем пришли новые выборы в рейхстаг, но, несмотря на бешеные усилия в предвыборной кампании, нацисты уступили. Их представительство сократилось до 196 мест, и вот в этот момент Шлейхер стал канцлером, чтобы применить власть, которую он так долго контролировал, находясь в одном из партийных крыльев. В его планы входило отколоть крыло Штрассера от нацистской партии, последний раз попытаться сколотить большинство с веймарскими социалистами и центром. Эта идея была не так уж плохо задумана, и в атмосфере кратковременной деморализации и финансового краха в нацистских рядах была очень близка к осуществлению. Но с ее провалом пришел окончательный разрыв между Гитлером и Штрассером, который два года спустя заплатил за эту измену своей головой.

Я всегда считал репутацию Штрассера завышенной. Он был хорошим организатором, но всего лишь еще одной из нетевтонских личностей в партии. Он был похож на левантийского торговца. Но некоторые люди все же были о нем высокого мнения, и одним из них был Шпенглер. Я часто пытался свести Гитлера и этого великого историка, надеясь, что его олимпийская язвительность хоть немного поубавит гитлеровской напыщенности. Они и в самом деле встретились без моего участия, и я узнал об этом как-то в воскресенье, когда эта тема всплыла за обедом, устроенным Вагнерами в честь Гитлера в Байрейте. Я видел, что Гитлеру было неловко говорить об этом в моем присутствии, когда он изображал сонливость, чесал ухо и уверял, что Шпенглер высказывался только об условиях компромисса, что все его прошлое уж чересчур монархично и консервативно и что он не обладает пониманием расовых проблем. «Ганфштенгль, вам надо было быть там».

Я едва сумел сдержаться, потому что действительно хотел быть в этой беседе в качестве катализатора. На следующий день я позвонил Шпенглеру в Мюнхен, и он пригласил меня посидеть за кофе и сигарами. При встрече он показался мне совершенно высокомерным. Он считал, что Гитлер – странная личность, и завоевал мое сердце, разбив мифы Розенберга, на тему которых Гитлер, начав разглагольствовать, совершил ошибку. «У этой партии нет мозгов, Ганфштенгль, – жаловался он. – Это просто толпа дураков». Я попробовал завести разговор о генерале фон Эппе, который упоминался как возможный следующий президент. «Это невозможно, – фыркнул Шпенглер. – Это человек без идей, без способности принимать решение, это просто явный болван! Единственный, кто для меня привлекателен во всем этом движении, – Грегор Штрассер. По крайней мере, у него профсоюзное прошлое и чувство реальности».

Да, это, подумал я, достаточно мощная рекомендация, и, когда после моего возвращения в Берлин Никкербокер попросил меня организовать интервью со Штрассером, я это для него сделал. Произошел ужасный прокол. Никкербокер сумел достать какую-то книгу по экономике, опубликованную под именем Штрассера, в которой он внимательно прочел каждое слово, и прибыл с целым списком противоречий. После часа перекрестного допроса Штрассер вытирал пот уже вторым носовым платком и был вынужден отвечать резкостями: «Если вы перечитаете эту книгу, вы поймете, что я имею в виду». Как только Никкербокер покинул нас, Штрассер пришел в ярость и заявил, что, если я еще раз приведу подобного типа, он выкинет его из кабинета. Только потом один из близких к нему людей сообщил мне, что книга была написана каким-то подчиненным и что Штрассер знал о ней меньше, чем Никкербокер.

Первый признак грозящего отступничества Штрассера дошел до меня от Сефтона Делмера – разговаривая по телефону, мы обычно англизировали имена. «Хемпсток, – сказал Делмер, – передай своему боссу, что господин Стритер (т. е. Штрассер) заезжал к господину Криперу (т. е. Шлейхеру)». Я спустился вниз по лестнице в кабинет Гитлера с этой новостью. Он только мрачно промычал что-то, что всегда было наихудшим признаком. Много лет спустя я услышу от одного нашего друга, доктора X. Мартина, частного банкира в Мюнхене, штрассеровскую историю окончательного разрыва с Гитлером. Ссора произошла 8 декабря 1932 года в «Кайзерхофе», в Берлине. Нечего и говорить, что Геббельс присутствовал там и поддержал Гитлера.

В течение последующего года Штрассер придерживался мнения, что единственным решением для преодоления хаоса в Германии является вступление нацистов в нормальную правительственную коалицию. Он знал об антипатии Гинденбурга и Шлейхера к Гитлеру, особенно после инцидента с телеграммой Потемпа, в которой Гитлер одобрял убийство шахтера-коммуниста пятью нацистскими головорезами. В результате Штрассер был готов служить при Шлейхере вице-канцлером, оставив руководство партией на попечение Гитлеру. На встрече в «Кайзерхофе» они не достигли никакого соглашения; фактически, раскол между ними только расширился. Гитлер заявил Штрассеру, что тот – предатель дела партии, и, что у того единственный выход – застрелиться. Штрассер ответил на приглашение тем же самым.

• Предыдущая
• 48/78
• Следующая