54 метра (СИ) - Попов Александр - Страница 51

На второй день все так же.

На третий день вся твоя жизнь – нарезка кадров. Как будто ты не ты. Глаза болят. Их режет острая боль. Стараешься заснуть хотя бы стоя, но эти уроды не дают мне этого сделать.

А на четвертый день в голову приходит выход из ситуации. Такой простой, решающий все проблемы выход. И я улыбаюсь, и под моими руками раздается очередной хруст и судорожный вздох. Я счастлив…

– А улики? – перебивая меня, спрашивает ВОЕННЫЙ. У него это прозвище, потому что в своем и без этого скудном языке в обращении к другому он употреблял постоянно это слово. Звучало это так: ЭЙ, ВОЕННЫЙ, ТЫ ЧО?!! Сам по себе он являлся самым дегенеративным животным из всех, кого мне приходилось видеть. Его лицо только подчеркивает его моральное уродство. Один огромный глаз сильно ниже другого. Всегда приоткрытый рот и наполовину оголенные зубы. Во время еды из его рта вываливается полупережеванная пища. Как динозавр или собака, он жевал, заглатывая огромные куски. Наблюдая за ним, можно было увидеть гигантскую обезьяну, скрещенную с рептилией и увильнувшую от эволюции. Эта обезьяна через полтора года получит в свое распоряжение десяток матросов и вооружение подводного флота. Такие всегда оканчивают училища. Я представлял его приоткрытый в хищном оскале рот, из которого стекала тонкая струйка слюны. Как ОНО будет лупить молодых ребят, пользуясь своей неандертальской силой. Я все представлял…

– Никто ничего не докажет, – отвечал я. Протру штык и выкину в окно. Если достану (а я достану!) литра полтора бензина, то еще и подожгу все к чертовой матери. Найдут обгоревшие трупы, но моей вины здесь не увидят. Дневального тоже убью. Одна невинная смерть против пятнадцати убитых уродов. Я бы и не стал этого делать, но мало ли, еще расскажет кому, что видел меня выходящим с довольным лицом из старшинского кубрика.

– Стой. Подожди. Никуда не уходи. Я позову старшину роты, – сказал ВОЕННЫЙ и ушел быстрым шагом куда-то. В его глазах читался страх, а в моих – его смерть. Дневальный, который все слышал, стоял бледный и, глядя в мои глаза, понимал, что я говорю правду. Я сумасшедший парень, душа которого плачет кровавыми слезами, а тело уже не знает живого места. Я хотел, прежде чем умереть, забрать с собой как можно больше этих животных. Мне хотелось быть очищающим огнем, который уничтожит все плохое вокруг себя (в этом месте случаются вещи гораздо хуже, чем я могу описать из-за отвращения, которые вы можете испытать, да и сам не хочу вспоминать).

Каждая мысль на четвертые сутки без сна – откровение. Возможно, я попаду в тюрьму. Ну а в тюрьме разве не так же, как здесь? Кормят – говно. Насилие вокруг. Постоянно работаешь. Плевать. На все это плевать. Ночью, именно этой ночью я их всех убью. А затем пойду убивать в тринадцатую, четырнадцатую и пятнадцатую роту, на старшие курсы. У них дневальные все равно спят. Но для начала принесу чего-нибудь поесть в «оружейку» и вырву кадык открывшему мне дверь. Легко, пальцами с нестриженными ногтями вопьюсь ему в горло и, крепко сжав, дерну в сторону. Кровь в ране на горле забулькает, и он упадет на колени, глухо стукнувшись каской о стену. Автомат у меня. Пользуясь эффектом неожиданности, я ворвусь в оружейную комнату бодрствующей вахты и несколькими короткими очередями положу всех. Быстро, стараясь не давать опомниться раненым в бронежилетах, поменяю магазин и, передернув затвор, добью каждого выстрелом в голову.

Из-за выстрелов спящая часть караула уже проснулась и пытается накинуть на себя обмундирование: бронежилеты, каски, ботинки. Поспешно передергивая затворы, они будут надеяться на свое право жить. Но я знаю, что они умрут. Никто не уйдет от меня живым. Моя ярость на километр больше моего тела, и она сожжет их всех.

Я разбиваю лампочку перед тем, как они, приоткрыв дверь, начинают стрелять наугад в темноту. Они, наверное, думают, что тут целый взвод пришел их убивать, а тут один я. Мне смешно. Выстрелы стихнут, рано или поздно им ведь нужно будет перезаряжать. Но у них всего лишь два магазина. А у меня теперь ящик гранат Ф-1 и достаточно готовых к употреблению магазинов с патронами к «калашу», а также обычных патронов, которых хватит на маленькую деревню.

Оборонительная граната залетит к ним в комнату и через секунду прошьет пространство несколькими сотнями осколков. Для тех, кто будет шевелиться, внутрь залетят еще несколько смертельных фейерверков. Досчитаю до трех, открыв рот, что выровняет давление, чтобы не повредить перепонки, и после взрыва зайду. Добью раненых и пойду дальше «сеять добро». Следующей будет вахта дежурного по училищу вместе с его людьми. Они конечно же не вызвали милицию, подумали, что опять петарды хлопают или салют очередной (обычное дело), поэтому не ожидали через большое стекло своей кабинки увидеть меня и наставленный на них автомат Калашникова. Они так и замрут на месте, когда пули, разбивая стекло, вопьются им в тела.

Обрываю все телефонные провода и тут же разбиваю сами аппараты. Зачем? Совсем забыл, что сейчас сотовые телефоны у каждого второго. Значит, у меня еще минут пятнадцать до приезда вооруженных людей. И теперь, с полным гранат вещмешком и сумкой через плечо, полной магазинов с патронами и патронов россыпью, зайду в отдельный дом пятого курса. Уничтожая всех, тратя минимум патронов, закидывая за каждую дверь «каюты», рассчитанной на четверых человек, по гранате, продвигаясь дальше, не оставляя никого позади. Они никогда не станут офицерами. Офицеры должны быть благородными и человечными, а не этими животными с извращенной первобытной идеологией.

Это бойня. Мне смешно смотреть, как здоровые крепкие быки, мнившие себя полубогами, бегут от меня и визжат, как девчонки, увидевшие крысу. Некоторые умоляют о пощаде, но мне некогда даже остановиться, чтобы их выслушать, поэтому одним выстрелом отправляю их в мир иной. Вот раздались звуки сирен. Значит, уже приехали. Все, пора прощаться, но мне не с кем. Живым я не дамся. Выйду к ним с поднятым оружием, чтобы они из страха перед смертью, неспособности переступить черту, изрешетили меня своим свинцовым огнем…

– Все, иди спать, – отвлек меня от мыслей старшина роты Синицын, один из тех, кто умер секунду назад в моей голове.

Они испугались, почувствовав, что их ничто не спасет. Они поняли, что сделаю это. Он только что спас себя и своих братьев-уродов от смерти. А я лег на свою вонючую койку, не снимая вонючей одежды и снились мне вонючие-вонючие сны.

Глава 27. Промежуточная 2

Исполняется на мотив песни группы «Руки вверх»

Уходи если сможешь.

Стань опять одинокой.

Забирай всю картошку.

Но морковку не трогай,

Хрум-хрум-хрум (ее и так мало)…

Она, молодая девушка, с короткой стрижкой «каре», сидит в деревянном кресле с высокой спинкой и смотрит куда-то в сторону. Ее волосы поглаживает стоящая позади полная женщина, с лицом, испещренным ямками от угрей. Видно, что она наносит на лицо слой косметики, чтобы скрыть это, но все равно не помогает. Женщина говорит, поднося к лицу зеркало: «Посмотри, какая ты красивая. Посмотри, Мэри-Энн».

Молодая девушка поначалу отводит взгляд в сторону, но все-таки встречается со своим отражением и смотрит на него. Ничего страшного не происходит. Из круглого стекла с амальгамным покрытием на нее смотрит отражение красивой, чуть бледной молодой девушки с покрасневшими от бесконечных слез глазами. На ней нет ни капли макияжа, но это только подчеркивает ее природную красоту и свежесть. Ей на секунду становится спокойно, и она тихонько улыбается одними губами. Но в этот момент зеркало как бы невзначай немного поворачивается, и Мэри-Энн видит в нем отражение стоящей за спиной женщины. Отражение в зеркале говорит: «Вот, видишь» – и начинает растягиваться в улыбке. Но едва уголки губ поползли вверх, с ее лицом происходит чудовищная метаморфоза: кожа трескается и морщится, местами оголив кости; вместо носа зияют две маленькие дырочки оголенного черепа, а вместо белоснежных зубов во рту торчат неровные осколки, коричневые и черные, гнилые, пораженные болезнью.