Игра страсти - Косински Ежи - Страница 19

— Неужели и мне нельзя посмотреть на состязание? — надув губы, спросила она, прижавшись к плечу спутника.

— Конечно, можно, — любовно обняв ее, отозвался юноша. — Но только в том случае, если не возражает сеньор Фабиан.

— Фабиан мой друг. Он и пальцем не пошевелит, чтобы мне навредить. Не так ли, Фабиан?

Фабиан поднял безымянный палец на левой руке. Рана зажила, но палец остался немного искривленным.

— Ради тебя, Александра, я пошевелю не только пальцем, — проговорил он с шутливой учтивостью.

Он проследил за тем, как Александра и Костейро пересекли помещение, затем неторопливо вышел из клуба и вернулся в свой дом на колесах. Забравшись по лестнице в альков, он отодвинул крышку верхнего люка и взглянул на ночное небо. Снимая вечерний костюм, он размышлял о том, как ловко устроила этот матч Александра. На что она рассчитывает? В предстоящем состязании преимущество будет на стороне Костейро: он моложе и сильнее, у него превосходно вышколенные аргентинские кони. А что, если она рассказала Костейро о том, что они некогда были любовниками, чтобы раззадорить друга? Теряясь в догадках, он закутался в теплое одеяло и заснул тревожным сном. Солнце разбудило его на рассвете, влажный воздух повеял на него прохладой. По роще бродили клочья тумана, потом их унесло ветром, и он увидел несколько вязов. Возвышавшиеся над плотным подлеском деревья почему-то стояли голые.

Спускаясь по лестнице из алькова, Фабиан поскользнулся и ударился плечом о косяк двери. Что это, случайность или утрата координации в условиях стресса? Во время игры сущий пустяк, какая-нибудь мелочь, поломка одного лишь звена в общей цепи может довести до беды.

Он понимал, что тревога и страх могут оказаться причиной того, что в любой момент до или во время состязания с Костейро с ним может случиться что-либо непредвиденное.

В качестве меры предосторожности он стал готовиться к матчу, быстро опорожнив желудок. Он научился проделывать это перед ответственными соревнованиями.

Затем Фабиан включил магнитофон и увеличил громкость с тем, чтобы заполнить пространство музыкой, музыкой, которая напоминала ему о вечере с возлюбленной, о беззаботной встрече в кругу друзей, о дне, проведенном за письменным столом, о прогулке в лесу. Музыка эта не могла отвлечь его от мыслей.

Эти мелодии он слушал часто, они направляли поток его воспоминаний в русло гармонии и света. На сей раз, как всегда перед игрой, он воспринимал эту музыку как боевой клич, призыв к оружию, звук рожка, она была нужна ему как средство самозащиты, чтобы заглушить страх.

Тепло ванны проникло в него, развязало узел, стянувший его нутро. Затем он намылил и прополоскал волосы. Он постарался не обжечь феном кожу головы, затем принялся расчесывать волосы на пробор. Он носил длинные волосы, повинуясь устоявшейся привычке — отражению древнего поверья, будто сила мужчины зависит от того, сколько волос у него на голове.

Он почистил зубы самой жесткой щеткой, какая у него была, и порошком, к которому привык; затем принялся массировать десны другой щеткой, пропитанной раствором, который снимает налет, прежде чем направить в рот струю воды, которой омыл зубы и десны. Наконец он ощутил во рту свежесть и чистоту.

Затем, действуя с хирургической аккуратностью, побрился, доведя кожу до такой степени гладкости, словно впереди была ночь любви. Еще оставалось время, которое нужно было убить, и он принялся приводить в порядок ногти и подушечки пальцев, стараясь не порезаться. Затем занялся ногами и стал стричь ногти, удалять омертвелую кожу вокруг и под ногтями. Потом кусочками ваты чистил уши до тех пор, пока вата не стала чистой.

Все эти операции Фабиан проделывал столь же старательно и прилежно, как это проделывал прежде, готовясь к очередным состязаниям или поединкам, словно его сила зависела от того, от какого количества продуктов жизнедеятельности он избавится. Это был своего рода ритуал очищения, подготовки к грядущей битве.

Боль в спине стала для него привычным явлением. Он ложился спать и вставал с нею. Он придумал способ обмануть и ослабить ее: ложась спать, подкладывал подушку под колени; старался избегать резких или неожиданных движений; седлал коней лишь тогда, когда твердо стоял на обеих ногах. И все-таки, играя ли в поло или тренируясь, всякий раз, когда он вставал в стременах, с клюшкой в руке, держа плечи и корпус параллельно направлению мяча, поворачиваясь ли направо, готовясь ли нанести по нему удар или поворачивая бедра, он чувствовал, что каждое движение тела, производимое с трудом, словно вращение железных ворот, было связано с нагрузкой на спину, доставлявшей ему невыносимые страдания, которые могли вызвать спазм, способный вывести его из строя на несколько дней.

Теперь, чтобы укрепить спину, он заключал бедра в корсет, затягивая эластичный бинт так, чтобы средняя часть его тела оказывалась в надежном панцире. Странное дело, он получал удовольствие от ощущения уверенности в себе, наслаждаясь мыслью, что, хотя ему пришлось прибегнуть к помощи корсета, он все-таки может управлять непослушным механизмом своего тела.

Завершив все приготовления, он покинул альков и вывел обеих лошадей из трейлера. Тщательно оседлав их, привязал охапку клюшек к сбруе Ласточки, которая пойдет на поводу, и сел верхом на Резвую. Тренировочное поле находилось приблизительно в миле пути, и, наслаждаясь оставшимся у него временем, пока на смену привычки не придет мысль, он начал неторопливо приближаться к нему, наблюдая вдалеке похожее на огромный мяч солнце.

Он без усилия откинулся в седле, оглядывая ровные луга, заросли тимьяна, вдыхая терпкий аромат влажных растений, пощипывающий ноздри. Внезапно его охватила нестерпимая тоска по городу, с гулом улиц, людским потоком, обилием форм, деталей, оттенков, никак не сочетавшихся с безумным окружением, в котором он может погрязнуть, — этим убийственным лесом, выкорчеванными деревьями, отсутствием связи с прошлым, со всем, что связывало его с землей.

Фабиан всегда был убежден, что, для того чтобы стать хозяином жизни, утвердить свою власть над равнодушным пространством, ему следует превратить ее в драму, каждая сцена которой должна быть настолько заряжена, настолько неповторима, что нельзя допустить никакого перерыва, который отвлечет его от представления, создателем и единственным зрителем которого он является.

Неожиданно он осознал, что в театре своей жизни, придуманном им, сделав из себя гротесковую фигуру, своего рода Дон Кихота с большой дороги, капитана Ахава, обитающего на своем корабле — доме на колесах, — у которого нет причала, из пустоты, заполнившей его нутро, раздается омерзительный, беззвучный, издевательский смех, сотрясающий его — стянутого ремнями, начищенного, с важным видом восседающего на коне.

Его охватило чувство презрения к самому себе, к Александре и Костейро, к делам, творящимся в этом мире, к его нравам. Оно походило на невыносимое зловоние, волну подлости, с которой он не мог справиться. В его голове, подобно фильму, стали раскручиваться воспоминания об Александре, об их ночи в трейлере, граничащие с муками совести и отчаянием.

Он содрогнулся при мысли о том, что за роль он играл на их арене, расстроенный собственным искаженным образом, вынудившим видеть себя в качестве галантного рыцаря на турнире соперников, а не жалкого клоуна в карнавальной пьесе. Чувство досады и презрения к той роли, которую он согласился играть, снова охватило его.

Он тотчас спохватился, объятый страстным желанием жить, он тяжело дышал, стремясь участвовать в драме, разворачивавшейся перед ним. Натянув удила, он вонзил шпоры в бока лошади. Он терзал ее трензелем и мундштуком, и она становилась на дыбы, словно ее обожгли раскаленным железом. Фабиан принялся хлестать лошадь по шее, животу и бокам до тех пор, пока она не помчалась вперед, стремясь туда, где прекратятся ее мучения. Ласточка, следовавшая сзади на поводу, хрипела и визжала, кренясь в сторону.