Крещенский апельсин - Басманова Елена - Страница 40

• Предыдущая
• 40/55
• Следующая

Косясь на центральный корпус с плоским куполом в глубине двора, на шестиколонный портик, за которым скрывались главные двери, Павел Миронович принялся обходить просторную площадь перед Думой. Он рассматривал экипажи и автомобили, окидывал суровым взором всех, кто попадался на глаза: извозчиков, шоферов, дворников, агентов охранки в штатском, весьма подозрительных граждан цивильного вида, возможно, ходатаев, адвокатов, заимодавцев.

К своему удивлению, рядом с городовым следователь узрел оживленно беседующего с думским чиновником небезызвестного в судейских и полицейских кругах Фалалея Черепанова. И фельетонист тоже его узнал.

– Какими судьбами, дорогой Павел Мироныч? – фамильярно обратился к Тернову журналист. – По вчерашнему дельцу?

Тернов внутренне передернулся и холодно ответил:

– От вас, журналистов, ничего не скроешь. А сами-то вы чего здесь ноги оттаптываете?

– Случайно, совершенно случайно забрел, проходил мимо, – зачастил Фалалей. – Хотите анекдотец на эту тему? Возвращается муж домой, а у жены любовник. Муж, ясное дело, интересуется: «Что это вы тут, сударь, делаете, в спальне моей жены? » А любовник застегивает, пардон, панталоны, надевает пальто и говорит: «Да вот шел случайно мимо и зашел погреться… » Ха-ха-ха…

Тернов невольно хихикнул и бросил взгляд на парадные двери, откуда после утреннего заседания повалили бобровые тузы.

– У меня создалось впечатление, что вы политикой не интересуетесь, – нервно парировал дознаватель, судорожно соображая, как избавиться от общества Фалалея.

– Я совсем по другому ведомству, дорогой Павел Мироныч. Объект моего наблюдения для вас интереса не представляет. Человек достойнейший.

Тернов слушал фельетониста вполуха, один за другим из дверей выходили депутаты, рассаживались по своим экипажам и, манкируя думским рестораном, разъезжались по облюбованным заведениям или по собственным домам – подкрепиться.

Наконец Фалалей вздохнул, протянул Тернову руку и с чувством потряс ее.

Тернов отвечал и улыбался машинально, он пытался из-за плеча загораживающего перспективу фельетониста не упустить депутата Гарноусова.

К счастью, Фалалей исчез, и Тернову уже ничто не мешало вести наблюдение.

Депутата Гарноусова Павел Миронович узнал сразу. Следом за толстяком шествовал худой юркий человечек в модном английском пальто и в бесформенной мохнатой шапке, видимо, подобранной так, чтобы ее размеры скрывали карликовый росточек владельца. Адвоката Шмыгина Тернов сейчас видеть не хотел, но адвокат – не фельетонист, его не устранишь.

Тернов обреченно двинулся наперерез Гарноусову. Когда между ними оставалось несколько метров, из ближайшего автомобиля выпорхнула дама в шубке, в низко надвинутой на лоб норковой шапке, похожей на миску с глубоким дном.

Дама быстро-быстро засеменила к депутату. У Тернова моментально вспыхнуло в сознании – террористка! Он резко остановился, рука его непроизвольно потянулась к кобуре с револьвером.

Однако дама повела себя странно: она не стала стрелять в депутата, а рухнула перед ним на обледенелую брусчатку и, обняв высокие сапоги законодателя, картинно распростерлась ниц. Шапка свалилась, короткие темные кудри рассыпались по плечам. Депутат Государственной Думы залился краской.

– Григорий! Май дарлинг пузанчик! – завопила по-бабьи дама. – Ай лав ю. Вери мач энд фак ю, фак ю энд фак! Грэг фул! Вай ты кидал ю Асиньку?

Господин депутат, наконец, очнулся. Он встретился опасливым взором со следователем Терновым, дернулся назад, с трудом освободил ногу из цепких ручек любовницы и пророкотал:

– Извините, но я вас не знаю.

– Я колл ю, лапуська, лав е киску, екскьюз ми…

– Кандидатка на одиннадцатую версту, – злобно выговорил Гарноусов, будто специально для Тернова, обошел распростертую даму, сел в пролетку и отъехал от здания Государственной Думы.

В шиншилле северной звезду,

Я все равно тебя найду,

Моя единственная, ты —

Греху и доблести цветы!

Самсон Шалопаев, укрытый меховой полостью и пригреваемый слабеньким январским солнцем, ехал на извозчике по столице Российской империи. В душе его звучали стихи, рождающиеся от полноты чувств. Он ликовал! Та, жертва Куликова поля, не имела никакого отношения к его Эльзе! Он так и знал – не могла судьба быть столь жестокой к нему! Разве он чем прогневил ее? С каждой минутой чувствуя себя уверенней, он двигался в потоке экипажей, пережидал, пока протащатся громоздкие конки, и верил, что он уже почти настоящий столичный житель!

Когда переехали Неву, он решил, что последнюю строку стоит заменить – опять Фалалей скажет, что там вкралось неблагозвучие. Но ведь он не нарочно! Так ему муза продиктовала!

Самсон огляделся и приглушенно рассмеялся. Ему нравилась столица. Золоченые шпили и купола сверкали на солнце. Ангел на шпиле Петропавловского собора простирал свое охранительное крыло над Петербургом, над его жителями, а значит, и над Самсоном. Зимняя, скованная льдом, покрытая снегом Нева кипела насыщенной жизнью: вдали от моста, по налаженным дорожкам сновали бойкие катали, подобно крохотным насекомым на ослепительном белом пространстве копошились темные фигурки отчаянных пешеходов, справа по узкоколейке полз малюсенький электрический трамвайчик. К самому берегу подлетели высокие сани, запряженные северными оленями, и возница в оленьей шкуре мехом вверх помогал своему седоку выбраться на деревянные сходни.

Счастье переполняло Самсона.

«Я найду ее, мою милую Эльзу, мою дорогую и единственную жену, с которой повенчан навечно», – повторял про себя юный сотрудник журнала «Флирт», преисполненный решимости действовать немедленно. У него была ниточка – адрес фотоателье, где когда-то Братыкин добыл фотографию Эльзы. То есть ниточка, конечно же, у госпожи Май, в ее гостиной, – но разве не найти способа туда проникнуть? Да он сегодня же за ужином измыслит, как переместиться в гостиную, а там уж доберется и до альбомчика.

Самсон чувствовал, что проголодался, – он собирался доехать до редакции, явиться пред светлые очи Ольги Леонардовны и потом уже отправиться обедать. Куда она скажет. Наверное, ей так будет приятней. Во всяком случае, тогда она не станет подозревать его в самовольном шатании по городу.

Он старался не возвращаться мыслями к происшествию в церкви – прекрасная Римма, которую вываляли в снегу церковные старухи, повела себя странно. А ведь он помогал тушить ее затлевшее платье, сам извлек испуганную Суламифь из сугроба, подозвал экипаж, усадил туда пострадавшую и намеревался сопровождать ее до дому. Но она не разрешила ему подняться в пролетку. Она прогнала его! Ее бледные губы дрожали, и над верхней отчетливо вырисовался черный пушок, покрытый не растаявшими крупинками инея, в черных глазах застыл ужас. А ведь чуть раньше, в храме, он дивился исходящему от нее соблазну – храм, и тем более с разверстым гробом в приделе, место для флирта неподходящее. За что же Римма так неожиданно его возненавидела? Неужели она расстроилась из-за того, что, когда ее тушили, он невольно увидел ее слишком тощие икры?

Самсон спрыгнул на тротуар перед зданием редакции. Дворник у парадных дверей нахально вылупился на него. «А с виду здоровехонький», – пробурчал он в спину журналисту.

Расстроенный Самсон захлопнул за собой дверь – надо же, как быстро слухи распространяются, Данила, что ли, дворников оповещает об аптечных пузырьках? Самсон жалел, что оторвал сигнатюрку от флакончика – рассчитывал уничтожить улику, способную взбесить Лиркина, а вон как обернулось. Еще хуже.

Короткое сожаление не успело перерасти в глубокую мысль, потому что на лестничной площадке второго этажа на Самсона налетел, едва не сбив его с ног, Мурыч.

– О, черт, – зашипел он, – и ты тут. Беги отсюда вон, пока цел.

– Да что вы? Что случилось?

– Говорю тебе, улепетывай. Там Куликовское побоище! Синеоков буйствует, громит редакцию, грозится убить госпожу Май!

• Предыдущая
• 40/55
• Следующая