Жизнь Исуса Христа - Фаррар Фредерик Вильям - Страница 23

Выдающимся при этом событием было очищение храма. Но оно так мало повлияло на искоренение жадности, господствующего порока евреев, что Иисус вынужден был в более строгом виде повторить при конце своего учения и за четыре только дня до своей смерти.

Мы уже видели, какими огромными толпами прибывал народ в святой город к большим годовым праздникам. Тогда, также как и теперь, бесчисленное множество странников из различных местностей вносило с собой множество новых потребностей. Путешественник, который в настоящее время посещает Иерусалим в праздник Пасхи, совершает свой путь к воротам церкви Гроба Господня через толпу продавцов икон и разных мелочных предметов, покупаемых на память о посещении Гроба Господня. Эти мелкие торгаши, сидя с поджатыми под себя ногами на земле, не только наполняют все пустое пространство перед церковью, но даже захватывают примыкающие к ней улицы. Гораздо многочисленнее и гораздо крикливее были продавцы и покупатели, теснившиеся по пути, ведущему к храму, в Пасху, на которую пришел Иисус с прочими богомольцами, потому что тут продавались не драгоценности и безделушки, как нынче, а быки, овцы и голуби. Она в тот год (30 г. по Р.Х.) должна была быть в апреле. По обе стороны восточных ворот, даже до портика Соломонова, устроены были лавки для купцов и столики для менял или мытарей. Требование на последних обусловливалось тем, что, за двадцать дней до Пасхи, священники начинали собирать древний священный налог — полсикля, или 45 коп. с человека, уплачиваемых ежегодно каждым евреем, богатым и бедным, в искупление за душу, и предназначенных на расходы служения в скинии[154]. Но выплачивать эту подать монетой, принесенной из разных стран, либо чеканенной из меди, либо носившей на себе языческие символы и надписи, считалось противозаконным. Можно было присылать такую монету из отдаленных мест, но каждый еврей, который являлся в храм, предпочитал вносить налог лично и в этом случае обязан был добыть мелкой серебряной монеты взамен обыкновенной ходячей. Менялы променивали ему с вычетом 5 %, в виде обыкновенного колбан, или роста.

Будь эта торговля сосредоточена на непосредственно прилежащих к священным строениям улицах, было бы извинительно, хотя и не совсем пристойно. Такие сцены происходили, читаем мы у языческих писателей[155], около храма Венеры на горе Эрике и около храма Сирийской богини в Гиераполисе. Скажем ближе. Они повторялись нередко при церкви св. апостола Павла. Но зло при храме Иерусалимском не останавливалось на этом. Соседство двора язычников с его широким промежутком и длинными аркадами, служило искушением для еврейской жадности. Из Талмуда мы узнаем[156], что некто Баба-бен-Бута первый пригнал 3000 овец в этот двор, а оттуда и в святилище. Лавки мелких торгашей и палатки менял примыкали прямо к священной ограде. Во внутренности двора язычников, страдая от жары в палящий апрельский день, заражая сам храм зловонием и нечистотами, томились целые стада овец и быков, пока погонщики торговались и менялись с богомольцами. Там были люди с огромными плетенками, наполненными голубями, а под тенью аркад, образуемых четырехугольными рядами Коринфских колонн[157], сидели за столиками, покрытыми стопками разной мелкой монеты, менялы, несмотря на всеобщее к ним презрение и брань за бесчестную торговлю. Таков был входной двор в храм Всевышнего! Двор, который был свидетелем, что этот дом, предназначенный быть домом молитвы для всех народов, был обращен в место, которое, по нечистоте, походило на бойню, а по торговой суматохе — на огромный базар. Мычанье быков, блеянье овец, говор на разных языках, торговля и брань, звон монеты и стук весов мог быть слышан на соседних дворах и мешать пению левитов и молитвам священников.

Исполненный справедливого негодования и непреодолимого гнева к такому глубокому непочтению, Иисус, при входе в храм, сделал бич из лежавших на полу прутьев и, желая очистить священный двор от оскверняющих его нечистот, сначала выгнал без разбора овец, быков и гнусную толпу, которая окружала их[158]. Затем, подошедши к менялам, Он опрокинул их столы, рассыпавши заботливо сложенные груды разменной монеты и оставя хозяев собирать рассеянные по полу деньги. Потом, объявив повелительно: возьмите отсюда! — Он приказал удалиться продавцам голубей, но с меньшей строгостью; потому что голуби были жертвами бедняков. Наконец обратившись к устрашенной, оскорбленной и ворчащей про себя бесстыдной толпе, Он объяснил ей свое право, сказавши: Дома Отца Моего не делайте домом торговли[159]. При сем ученики его вспоминали, что написано в псалмах Давидовых: ревность к дому Твоему снедает меня[160].

Отчего же такое множество невежественных странников не выразило никакого сопротивления? Отчего эти жадные торговцы удовольствовались только ворчанием и шепотом проклятий, когда видели, что быки и овцы их бродил и по улицам; сами они выгнаны; деньги их сброшены на пол молодым и неизвестным человеком в одежде презренного галилеянина? Оттого же, отчего Саул терпеливо перенес оскорбительные слова Самуила, которые произносились в присутствии целого войска. — отчего Давид, хотя и с отвращением, но повиновался распоряжениям Иоава, — отчего Ахав не смел арестовать Илию в дверях Навуфеева виноградника. Одним словом, грех есть слабость. Нет на свете ничего уступчивее греховной совести; нет ничего непобедимее сильного взрыва богоподобного негодования против всего, что само по себе отвратительно и гнусно. Разве смели эти низкие, поругавшиеся над святыней торговцы и покупатели, сознавая злое дело, противиться этому сокрушительному порицанию или стать лицом к лицу перед светом этих очей, в которых блистало ярко заступничество за оскорбленную святынию? Когда Финеес, ревнуя о Господе, убил князя Симеона и Мадианитянку, отчего не нашлось ни одного человека отомстить ему за это убийство? Оттого, что порок никогда не устоит перед добродетелью. Низкие и пресмыкавшиеся иудеи, продажные торговцы, чувствовали в скудном остатке своей совести, не дотла источенной безверием и жадностью, что прав был в этом случае, как и во всех своих действиях, Сын человеческий.

Даже священники, фарисеи, книжники и левиты, несмотря на свою гордость и формализм, не могли порицать такого действия, которое могло бы быть совершено и Неемией, и Иудой Маккавейским, и которое согласовалось во всем с самыми чистейшими и лучшими их преданиями. Неизвестно, были ли они свидетелями этого события: но если были, — то опомнившись от удивления, злобы и поражения, а если не были, — то услыхав о событии, они вскоре пришли к Иисусу и, хотя не смели порицать Его поступка, однако же с негодованием требовали какого-нибудь знамения в удостоверение того, что Он имеет власть действовать таким образом[161].

Ответ Спасителя был гораздо выше их разумения. Разрушьте, сказал Он, храм сей и Я в три дня воздвигну его[162]. Он привел их в крайнее недоумение.

Разрушить храм, — храм, на который известнейший своим богатством царь истратил все свои громадные сокровища, — храм, при постройке которого нужна была тысяча упряжек лошадей, нанято десять тысяч работников и тысяча священников в священных одеждах клали на место камни, обтесанные каменщиками, — храм, который был одним из чудес света, по его колоссальным мраморным основаниям, по дорогой мозаике, по дивному лесу, по блестящим крышам, по золотым, изваянным над входной дверью виноградным лозам, с их висящими гроздями, по шитым занавесам, изукрашенным пурпуровыми цветами, по обилию в нем серебра, золота и драгоценных камней! Сорок шесть лет употреблено на его постройку и до сих пор он не был еще окончен, а этот неизвестный галилеянин велит разрушить его, обещаясь в три дня вновь воздвигнуть его! Такое буквальное и видимо ложное толкование дали они Его словам, хотя, применяясь к великим пророчествам[163], могли видеть, что в них скрывалась глубокая тайна.