Любовь-весенняя страна - Рязанов Эльдар Александрович - Страница 28

— В эти годы я разделил участь своего народа.

В 1953 году, вскоре после смерти Сталина, Гладков был освобождён и, разумеется, реабилитирован. Скорому выходу его из лагеря способствовал, по рассказу самого Гладкова, следователь и писатель Лев Романович Шейнин.

Страдания, выпавшие на долю Александра Константиновича, тоже, естественно, располагали к нему. И всё-таки.

Когда я изредка вспоминал, как Гладков увиливал от написания сценария, я не мог понять, почему он, скажем, не нанял какого-нибудь литературного негра, чтобы тот зарифмовал ему, за плату, разумеется, эти несколько сценок. Можно было сослаться на свою неслыханную занятость, чтобы не вызвать подозрений. Но ему, видно, подобная хитрость даже не пришла в голову. Он простодушно полагал, что как-нибудь обойдётся. Сходило же с рук до этого. И он оказался прав, действительно, обошлось.

Шли годы, и я почти позабыл обо всей этой истории, как вдруг в четвёртом номере журнала «Вопросы литературы» за 1973 год, через одиннадцать лет после наших общений, появились гладковские мемуары, посвящённые созданию пьесы «Давным-давно» и фильма «Гусарская баллада». Я прочёл их, как вы понимаете, с нескрываемым любопытством. И тут у меня отпали последние колебания: как ни странно, именно эти мемуары, в сочетании с тем, что я знал, поставили для меня точку в этой истории.

Воспоминания А.К. Гладкова вошли в его книгу «Театр», изданную в 1980 году, так что найти его мемуары и ознакомиться с ними не представляет никакого труда.

Мемуары пишут по-разному. В этих, в ряде страниц, я чувствовал цель — доказать собственное авторство. Либо Гладкову говорили кое-что в лицо о сомнениях в его авторстве, либо до него доходили неприятные разговоры и слухи, а может быть, сознание мучила мысль, что пьеса принадлежала не ему, а надо было всех уверить в обратном.

Не могу доказать справедливость своих утверждений, да это для меня и не столь важно. Но какая-то неискренность порой проступает сквозь мемуарные строчки. А главное, приводится очень много совершенно несущественных, не имеющих никакого значения мелочей и подробностей, которые, вроде бы, должны создать у читателя атмосферу подлинности. Могу привести множество цитат, заставляющих пожимать плечами. Приведу лишь некоторые:

«Писалась пьеса в разные дни по-разному, но в целом легко и довольно часто — сказочно легко. Были рабочие ночи, когда я писал с ощущением, что кто-то за моей спиной диктует мне стихи...»

Действительно, интересно:кто?

«Я набрасывал сцену по приблизительной фабульной схеме, и все характерные черты и подробности являлись сами собой, как по волшебству.»

И тут трудно возразить.

Пойдём далее:

«Я сочинял ямбические строки не только у себя в комнате за письменным столом, но повсюду: в булочной, в метро, в вагоне электрички.

.Финал третьего акта с репликой Нурина «Она иль не она? Коль мы теперь одни.» я сочинял в поезде на перегоне между Тайнинской и Перловской.» Именно между Тайнинской и Перловской, а не между, скажем, Мытищами и Болшевым.

Ещё одна цитата:

«Суть эпизода с Кутузовым я придумал на углу улицы Фрунзе, возвращаясь домой из продмага.»

Конечно, дело каждого извлекать из своей памяти ту или иную подробность, но эти частности, приведённые в мемуарах Гладкова, служат, как мне кажется, только одному: они должны были убедить читателей в правдивости автора. А, может, я читал предвзято, надеясь найти подтверждение своей гипотезе, и любая невинная деталь казалась мне подозрительной? Может быть!

Далее следуют воспоминания Гладкова о том, как мы вместе работали над фильмом. Там сказано обо мне немало добрых слов, и я благодарен Александру Константиновичу за это. Хотя в контексте своих заметок выгляжу как раз ужасным неблагодарным чудовищем, которое выступает с какими-то немыслимыми разоблачениями, вместо того чтобы, на худой конец, промолчать. Страницы, связанные с постановкой картины, написаны довольно аккуратно, там всё больше общих слов, безликих фраз. Местоимение «я» встречается редко. Но некоторые частности, признаюсь, несказанно удивили меня. Итак, прильнём к гладковским строчкам:

«Мы решили отказаться от многих сцен, которые хорошо звучали в театре, а взамен написать новые.»

Я не совсем понимаю, при чём тут местоимение «мы» и глагол «написать».

Дальше я цитирую ещё одно любопытное высказывание:

«.он (речь идёт обо мне) заставил меня переписывать стихотворный диалог, он добился своего».

Увы! Этой фразой Александр Константинович мне сильно польстил. Этого я как раз добиться от него не смог. Он стоял насмерть и не переписал ни одной строчки.

Собственно говоря, вот и вся история. Мне нечего больше добавить, а выводы делайте сами. Не знаю, надо ли было вообще рассказывать всё это? Во всяком случае, я не преследую здесь никаких целей, кроме того, чтобы поведать о том, с чем столкнулся, чему был свидетелем. Я, как вы понимаете, сам ни на что не претендую. Я знаю точно лишь одно: пьесу «Давным-давно» написал не я.

Скорее всего, за этой загадочной историей кроется трагедия, каких случалось немало в наше жестокое время. Думаю, и, конечно, бездоказательно, что Гладков получил эту пьесу в тюрьме от человека, который никогда не вышел на свободу. Можно представить другую, не менее страшную версию, что автор выжил, но понял, что никогда не сможет подтвердить, доказать, обосновать своего права на пьесу и промолчал всю оставшуюся жизнь.

Во всяком случае, я понял, что в чужую вещь можно так вжиться, что она станет казаться собственной. По себе знаю, что такое вполне вероятно.

Итак, кто же подлинный сочинитель замечательной, можно уже сказать, классической пьесы «Давным-давно»? На всём этом лежит покров тайны.

Может быть, время ещё разрешит печальную загадку. Хотя, думается, секрет так и останется неразгаданным...

О БУЛАТЕ

У Булата был тихий голос, но этот голос слышали все. Он никогда не забирался на трибуну, не вставал на котурны, но его присутствие осознавалось всеми. Он никогда, что называется, не высовывался, не пытался привлекать к себе внимание, словом, «жил без самозванства». Но при этом всегда оставался в центре народного интереса, в центре читательского внимания. Булат оказал огромное, благотворное влияние на наше поколение и на тех, кто идут следом. Он был одним из духовных наставников нации...

Несколько раз мне доводилось вести его творческие вечера, его встречи с публикой. Меня поразило тогда, что он нисколько не заигрывал с аудиторией, не стремился понравиться, можно сказать, даже не был любезен с ней — был как бы застёгнут на все пуговицы. Но, несмотря на это, каждый раз из зала накатывалась огромная волна любви и обожания. Отвечая на записки, он был краток, даже сух, но говорил всегда по сути. Когда Булат сам забывал строчку какой-либо своей песни (а это случалось), из зала ему всегда подсказывали, народ знал его песни наизусть.

В наш трудный, порой страшный, век он никогда ни перед кем не заискивал, не лебезил, не угождал. Он никогда не ронял чувства собственного достоинства. Булат прожил прекрасную жизнь. Он хотел поведать людям о чём-то своём, сокровенном, и его услышали и поняли. Люди платили ему за его честный талант признательностью и любовью. У него был удивительный сплав разных дарований: поэт, прозаик, композитор, исполнитель, но, главное, он был Порядочный Человек с большой буквы. И при этом у него хватало широты, доброты и понимания некоторых слабостей, присущих человечеству. Он никогда не был сектантом, непримиримым, не был фанатиком собственного благородства.

И в том, что среди нас встречаются достойные, честные, великодушные люди, — несомненная заслуга Булата. Без него их было бы куда меньше. Он был для многих мерилом высокой нравственности.

Я счастлив, что Булат дарил мне своё дружеское расположение.