Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов) (ЛП) - Элли Роберт - Страница 5

С беспримерным удовольствием, которое я испытывала во время продолжительных сеансов «У Эме», разложенная на краю большого стола, ослепленная резким светом качающейся лампы, освещавшей мое тело, словно бильярдное сукно, может сравниться только переполнявшее меня отвращение к путешествию, которое необходимо было проделать, чтобы туда попасть. Клуб находился далеко от Парижа, и, прежде чем оказаться под ярким светом лампы на столе, было необходимо пересечь жуткую темень леса Фос-Репоз, затем долго искать нужный дом, стоявший в глубине палисада, до боли напоминавшего мне его собратьев из пригорода, в котором я провела детство. Мне кажется, что для Эрика было большой радостью придумывать всяческие сюрпризы и неожиданности, поджидавшие меня затем в течение вечера, поэтому я никогда ничего не знала заранее о программе каждого конкретного сеанса. Так он создавал «романтическую» атмосферу. Впрочем, я играла свою роль, не задавая лишних вопросов. Но всякий раз, когда я понимала, куда именно мы направляемся, то ничего не могла поделать с непрестанно теребившим меня чувством легкой тревоги при мысли об ожидающей меня встрече с совершенно незнакомыми людьми, которая выдернет меня из кокона привычной действительности и реальности моего повседневного «я», а также — об огромной усталости, неизбежно наваливающейся на меня в конце. Это состояние родственно испытываемым мною чувствам в преддверии прочтения лекции — я знаю, что в такие минуты нахожусь в состоянии максимально-интенсивного сосредоточения и целиком во власти аудитории. У погруженной в полумрак публики в зале, точно так же как у мужчин в клубе, нет глаз, отсутствует лицо и, словно по мановению волшебной палочки, протянувшийся между тревогой «до» и усталостью «после» период полной опустошенности проходит незамеченным.

Чтобы попасть в первый зал, необходимо было пересечь бар. Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы однажды трахал меня там, несмотря на то, что образы рук, исподтишка лапающих мои ягодицы, расплющенные на высоком табурете, угол которого впивается между губами влагалища, с давних пор являются неотъемлемой частью моих эротических фантазий. У меня почти не осталось воспоминаний об обстановке в баре (смутные картины: какие-то женщины, взгромоздившиеся на стулья у стойки, оголенные ляжки, ягодицы, задранные платья…). Мне нужно было попасть в один из залов и занять свое место на одном из столов, как я уже говорила. Залы были совершенно пусты: голые стены, ни стульев, ни банкеток — только грубо сработанные деревянные столы и лампы над ними. Там я оставалась по два-три часа. Мизансцена не менялась: руки гуляли во всех направлениях по моему телу, я крутила головой направо и налево, хватая ртом подставленные члены, в то время как другие члены теснились у моего живота. За один вечер через мой стол могло пройти до двадцати человек. Позиция, в которой женщина лежит на столе таким образом, что ее лобок находится в точности на уровне члена стоящего мужчины, является для меня наиболее удобной и привлекательной. Влагалище полностью раскрыто, мужчина без труда вставляет член в горизонтальном положении, получает полную свободу движений и может долбить сколь угодно долго и сколь угодно глубоко. Мне случалось претерпевать натиски такой интенсивности, что единственным шансом избежать катастрофического падения со стола было уцепиться что есть сил за края, что, однако, ничуть не гарантировало избавления от ставшей, можно сказать, незаживающей ранки на спине, в области копчика, явившейся результатом постоянного трения о шершавые доски. В конце концов клуб «У Эме» закрылся. Я помню, как во время нашего последнего посещения грузно облокотившийся на стойку бара Эме орал на жену. Что-то о полиции и повестке. Мы сочли за благо ретироваться с обещанием зайти в другой раз, и Эме окончательно разбушевался, обвинив напоследок полицию в распугивании клиентов.

Тот вечер мы закончили в «Глицинии», и это было мое первое посещение легендарного места, источника вожделения и зависти дней нашей юности, когда я, Клод и наш приятель Генри — неразлучная троица — таращились через окно микроскопической квартирки Генри на улице Шазель на светлую штукатурку высокой стены, за которой в глубине сада прятался знаменитый особняк. В то время мы проводили выходные у родителей и на обратном пути нередко заходили повидать Генри и потрахаться втроем. Юноши пялили меня одновременно: один в рот, другой в задницу или влагалище, а со стены на нас весело поглядывала одна из лучших работ Мартена Барре

[3]

под названием «Спагетти» — дар автора. В перерывах мы затаив дыхание глазели в окно, подстерегая входящих и выходящих из «Глицинии» гостей. Генри где-то прослышал, что клуб облюбовали киноактеры, и иногда нам действительно казалось, что в просвете двери мелькнул знакомый силуэт. Ребячество, но дети — лучшие зеваки на свете. Тайна, загадка, секретная деятельность — все это действовало на нас завораживающе, а в детали мы не вдавались; внешних атрибутов недостижимых благ — шикарных авто, элегантных дам — было вполне достаточно, чтобы привести нас в восторг. Несколько лет спустя я переступила сей таинственный порог и сразу же поняла, что предпочитаю суровый интерьер «У Эме».

От ворот к крыльцу вела гравийная дорожка, запруженная группой японцев, которых сопровождала к выходу молодая женщина, напоминавшая стюардессу. Избавившись от японцев, она занялась мной и начала с того, что потребовала предъявить карточку социального страхования, которой у меня, естественно, не было и быть не могло по причине отсутствия постоянного места работы. Но и наличие справки из учреждения с указанием должности и суммы заработной платы не могло бы меня спасти — я была виновата, потому что, сталкиваясь лицом к лицу с женщиной — именно женщиной и никогда — мужчиной — выше меня ростом, я всегда чувствую себя кругом виноватой неуклюжей маленькой девочкой. Внутрь мы все-таки попали. То, что я увидела в большой, ярко освещенной на манер столовой зале, заваленной матрасами, на которых располагались обнаженные люди, довершило дело, начатое в саду суровой стюардессой с повадками служащего налогового ведомства, — я совершенно потерялась и не знала, как себя вести. Посетители рассказывали анекдоты, смеялись и шутили. Какая-то ненакрашенная бледная дама (растрепанные волосы которой еще хранили тень строгой прически, в точности такой же, что у юной леди в саду) поведала смеющемуся обществу, что ее «маленький сынишка очень хотел пойти с мамой». Невозмутимо практичный Эрик уже крался вдоль плинтуса в поисках выключателя — мы нашли подходящую пару и хотели немного поубавить освещение. Вскоре стало темнее, однако ненадолго, так как одна из девушек, дефилирующих между матрасами с подносами, на которых громоздились бокалы с шампанским, запуталась в проводе, и режущий глаза свет вновь залил помещение. Она сопроводила иллюминацию смачным «Е… твою мать!», после чего мы, по всей вероятности, надолго не задержались, так как моя память не сохранила сведений о каких-либо половых контактах в тот вечер.

Нигде, за исключением Булонского леса (но и там бывало всякое!), невозможно приступить прямо к делу и утонуть в сплетении тел, не совершив предварительно определенного количества ритуальных действий, очерчивающих пространство — радиус протянутого бокала, предложенной пепельницы — перехода, шлюза между мирами. Некоторые правила для меня соблюдать было проще, другие — труднее, но моим самым горячим желанием всегда было отменить все ритуалы и упразднить тягостные минуты нетерпеливого ожидания. Меня очень забавлял Арно, который, невзирая на то, что остальные находились только на стадии светской беседы, всегда раздевался на несколько минут раньше всех и, обнаженный и невозмутимый, принимался тщательнейшим образом складывать в углу свою одежду. Привычки и правила другой группы были вовсе не так смешны и всегда казались мне чрезвычайно глупыми: перед тем как заняться групповым сексом, они всей компанией неизбежно направлялись всегда в один и тот же ресторан, а источником их неувядающего веселья и вдохновения во время приема пищи служила от раза к разу неизменная шутка: пока официант обходил стол, одна из женщин должна была успеть снять трусики. Я терпела. Однако рассказывать сальные истории в таких компаниях мне всегда казалось непристойной похабщиной. Возможно, причину такого отношения стоит искать в том, что я инстинктивно выявляла разницу между эпиграфом к настоящей пьесе, целью которого является приготовить зрителя к серьезному зрелищу, и пустым плесканием слов, бесконечно отодвигающим момент поднятия занавеса. В первом случае играется пьеса. Во втором — не играется: занавес опущен, пьеса «неуместна».