Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов) (ЛП) - Элли Роберт - Страница 30

Много раньше того времени, когда мне довелось познакомиться с игрой в сексуально-спортивное ориентирование на тропинках Булонского леса или с развлечениями возле ворот Дофин, вылазки в сопровождении Клода и Генри позволили мне освоиться с практическими азами укромного петтинга — могущими иногда заходить довольно далеко — в подъездах и на лестницах парижских домов. Однажды, под покровом ночи, мы отправились в очередную экспедицию, целью которой было отыскать среди нагромождения неосвещенных зданий нужный дом и квартиру и нанести неожиданный ночной визит одной общей знакомой. Упомянутая знакомая, невзирая на свои художественные влечения и склонность к демонстрации передовых радикальных взглядов, — настоящая буржуа (дома, среди которых мы бродим в темноте, расположены на бульваре Экзельман) и к тому же подружка нашего с Генри «босса». Мы придумали совершенно ребяческий сценарий: отыскав нужную дверь и разбудив объект развлечения, попытаться заслужить прощение бурными ласками. В случае оптимистичного развития мы надеялись, что по крайней мере один из юношей сумеет засунуть в сонное влагалище заспанной хозяйки член и окончательно добиться отпущения грехов. Но для осуществления честолюбивых планов было необходимо выяснить, в каком именно доме проживает ничего не подозревающая жертва нашей экстравагантной выходки. Поначалу мы ищем все вместе, затем самоуверенный Клод, оставив меня и Генри — вне всякого сомнения намеренно — на лестнице только что обшаренного нами сверху донизу дома, переходит к следующему зданию и пускается на поиски в одиночку. Два свойства характеризуют тактильную часть личности Генри — у него чрезвычайно нежные движения и немного задубелые, неуклюжие пальцы, скорее предназначенные для того, чтобы указывать на вещи, чем брать их. Я, в свою очередь, привыкла действовать в лоб. В качестве увертюры мы выбираем поглаживание ягодиц (на мне юбка, под которой больше ничего нет). Генри не слишком отличается от меня телосложением, и мне доставляет удовольствие ухватить его за задницу. Мне вообще приятно иметь дело с малогабаритными мужчинами, которых легко обхватить, и я никогда не обходила их стороной (не стоит думать, однако, что я пренебрегала дюжими мужиками). Гармония масс и уравновешивающие друг друга векторы физических сил, задействованные в объятиях, доставляют мне особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение, к которому, вполне возможно, примешивается желание феминизировать мужчину и даже — почему нет — мимолетные всполохи нарциссизма (и он и я получаем в точности эквивалентное удовольствие от поцелуя).

Я надеюсь, что ниже мне удастся адекватно передать состояние эйфории, накатывающей на меня всякий раз, когда мой рот распирает набухший фаллос. Одной немаловажной составляющей этого хмельного счастья является идентификация моего удовольствия с удовольствием, испытываемым партнером. Чем сильнее он корчится, чем громче становятся его стоны и сочнее подбадривающие эпитеты, тем сильнее становится мое впечатление, что он вербализует и проецирует в окружающий мир сладкие муки моего собственного, скрученного невыносимым желанием, влагалища. Сегодня, пытаясь восстановить всю сцену целиком, я вспоминаю комментарий Генри, который поведал, что моя пылкость изрядно его удивила. Но вследствие какого именно простого движения его член оказался в конце концов стиснутым моими губами? Возможно, я просто соскользнула вниз, не разжимая объятий, и упала к его ногам, чтобы затем — по заведенной мной в незапамятные времена привычке — потереться лицом, лбом, подбородком о настырно выпирающий из джинсов бугор, который в такие минуты непременно наводит меня на мысль о несоразмерно огромном штопальном яйце… Потом погас свет, и Генри присоединился ко мне на ковре. Мы устроились в углу лестничной площадки, напротив лифта, крепко прижавшись друг к другу. Я высвободила скрюченный объект из лабиринта пуговиц и застежек и несколькими неторопливыми, точными движениями руки придала ему должную форму. Подготовленный таким образом член приятно взять в рот, чем я без излишней спешки и занялась, склонившись над лежащим телом. Раздался щелчок, включился свет, и я замерла, не завершив движения, затаив дыхание, чувствуя, как испуганное сердце молотом колотится в висках, стучит в груди и разносит зараженную ферментом страха кровь по всему телу, вызывая ответную сладостную пульсацию где-то внизу живота. За вспышкой не последовало никакого движения, и, придя в себя, я обнаружила, что пытаюсь инстинктивно прикрыть рукой не влезающий обратно в штаны член моего сообщника. Ободренные тишиной, мы воспряли духом и поудобнее устроились на ступеньках. Иногда негласные правила траханья — особенно в случае нестандартных ситуаций, не слишком располагающих к бурным ласкам, — могут удивительным образом напоминать правила вежливости: каждый поочередно жертвует собой и целиком отдает свои силы для ублажения партнера, словно два благовоспитанных джентльмена, случайно столкнувшиеся в дверях и принявшиеся раскланиваться, расшаркиваться и расточать друг другу комплименты, которым не видно конца. Пальцы Генри довели мое влагалище до исступления, и я, запрокинув голову на ступеньку и жадно глотая темноту, лежала распластавшись, не в силах сделать ни малейшего движения рукой, все еще сжимавшей член. Затем, разумно полагая, что хорошенького понемножку, я в свою очередь приступала к активным действиям и, сдвинув ноги и повернувшись поудобнее, принималась усердно работать головой. Мы экономили пространство скупыми движениями. Свет на площадке зажигался и гас еще трижды. Всякий раз в обрушивающейся на нас темноте мне мнилось, что мрак накатывает лавиной и хоронит нас в какой-то щели, дыре на стенке бездонного колодца лестничной клетки, а режущий свет хлещет меня по лицу и заставляет отсасывать все быстрее и быстрее. Не могу вспомнить, когда кончил Генри — «днем» или «ночью». Помню только, что мы удивительно похожим образом поправляли и разглаживали помятые одежды — потирая и похлопывая. В тех случаях, когда мы с Клодом отправлялись навестить общих знакомых и мне непреднамеренно доводилось с кем-нибудь наспех перепихнуться, мне бывало трудно, почти невозможно предстать затем перед ним, не испытывая неуловимо-смутного чувства… стеснения. Кажется, мои партнеры также испытывали нечто подобное. Клод поджидал нас внизу, делая вид, что только-только закончил обход соседнего дома. Генри нашел его «странным». Мы отказались от дальнейших попыток отыскать нужную дверь.

Болезнь, грязь

Любая ниша, всякое углубление, пребывая в котором тело испытывает обратно пропорциональную объему окружающего его пространства благодать и тем более наслаждается, чем меньше у него остается степеней свободы, обладает свойством пробуждать в нас тоску по зародышевому состоянию. Высшая же степень наслаждения достигается тогда, когда, укрывшись в нашем тайнике, мы можем ясно ощутить непреодолимое биение физиологической жизни и целиком отдаться неведомой силе, которая тянет нас вниз, поворачивая процесс эволюции вспять. Над этим стоит поразмыслить: вовсе не правилами гигиены обусловлено превращение отхожих мест в изолированные «уголки уединения» — правила гигиены не распространяются столь далеко, чтобы требовать такой степени интимности, — и стыдливость — лишь предлог, не имеющий ничего общего ни с приличиями, ни с достоинством, ни с уважением к ближнему, но скрывающий истинную причину: укрываться от посторонних глаз нас толкает желание без помех, сполна насладиться удовольствием, получаемым в процессе дефекации, и радостью, испытываемой при вкушении чарующей вони выделений или созерцании собственных фекалий (Сальвадор Дали оставил нам образные, богатые метафорами описания подобных объектов). У меня нет ни малейшего намерения рассказывать читателям скатологические

[29]

истории, и моей единственной целью является попытка вспомнить детали вполне рутинных обстоятельств, в которых различные функции моего тела вступили в противоречие, а так как мне так и не пришлось встретить никого, кто открыто признался бы мне в любви к моим экскрементам и выделяемым моим телом газам — да и я, в свою очередь, не испытывала особенного пристрастия к таким проявлениям, — это противоречие приняло форму молчаливой борьбы между мукой и блаженством, наслаждением и страданием.